законов против роскоши.

181

Постоянно испытывая потребность в ночном горшке, он то

и дело обрывает разговор: «Жаннета, Жаннета, подайте бу

тылку, не то я обмочу штаны!» Он подозревает у себя диабет и

без конца исследует свою мочу. И все эти разглагольствования

об астрономии, многословные излияния относительно звезд,

бога, с которым он запанибрата, поминутно прерываются от

лучками — чтобы помочиться — или жалобами на превышение

двухлитровой нормы.

Лицемер во всех своих чувствах, он непристойно притво

ряется, что чтит свою мать, что страстно любит жену, которую

улещает, как тот боров у Гранвиля *, а между тем без конца

обманывает со служанками; говорит сыну напыщенные фразы

в стиле Прюдома: «Моя последняя мысль будет о тебе», — и за

ставляет его писать: «Отец мой, мой лучший друг...» Изобре

тает булькающие бутылки-невыливайки для крестьян. Ко всему

прочему — противник католицизма, и противник воинствую

щий, миссионер, проповедующий свои убеждения даже кре

стьянам, пришедшим продать ему тополя и говорящим: «Душа-

то у каждого есть».

Слабодушный до отвращения, хотя постоянно хорохорится.

Его дочь замужем за человеком, который голодает, — наш род

ственник говорит о нем вполне серьезно: «Не имей он ни

гроша, я б все равно отдал ему свою дочь!» Литературные

вкусы — Беранже, дух господина де Жуи, гений Буало, Ан-

дрие. В страхе перед социализмом топчет все свои убеждения,

готов даже примириться со знатью и духовенством.

Октябрь.

Читая книгу медика Жерди «Философское описание ощу

щений», я размышляю: какая превосходная работа была бы

для какого-нибудь Мишле — вместо того чтобы изучать птиц и

насекомых *, тему уже не новую благодаря Бернарден де Сен-

Пьеру, обратиться к совершенно неизвестной области, выходя

щей за пределы медицины, к Ребенку; завести дневник на

блюдений за ним, рассказать, как день за днем пробуждается

восприятие в этом микрокосме человека, проследить за его раз

витием от первых проблесков сознания до расцвета разума,

когда распустится интеллектуальная роза его мозга.

Никто не отметил, — хотя это бросается в глаза, — до какой

степени Бальзак усвоил язык Наполеона, язык коротких, вла

стных фраз, как бы замкнутых в себе, язык, сохраненный

182

Ласказом в его «Мемориале Святой Елены», а еще более — в

«Беседах» Редерера, — и вложил его в уста своих военных, са

новников, гуманитариев, от речей в Государственном совете до

тирад Вотрена.

Один здешний буржуа сказал своему сыну: «Ты богат, го

вори громко!» < . . . >

Состязание в фальсифицировании продуктов менее чем

за сто лет дойдет до того, что в обществе пальцем будут пока

зывать на человека, поевшего один раз в жизни настоящего

мяса, взятого от настоящего вола. <...>

Смешные, забавные, подлинно провинциальные типы, по

данные с легкостью Мюссе и юмором Гейне, при чуть-чуть на

меченных реалистических особенностях, нужных лишь в каче

стве опоры, но без тяжеловесного протокольного реализма

Шанфлери, могли бы внести в наш театр нечто новое.

И мне приходит на ум интереснейший тип моего детства,

старый Дуайен, по прозвищу «Прощай Масленица»; тот, кто,

давая званый обед после нескольких месяцев вдовства, сказал,

возведя глаза к небу и поглощая ветчину: «Бедная моя жена!

Вот кто умел солить окорока!..»

Он был полностью порабощен этой женщиной, к которой об

ращался: «Сударыня!» Лакомка; супружеская жизнь, как это

бывает в провинции, основывалась на совместном обжорстве.

Боевой товарищ моего дяди; никогда не торопился идти в

огонь, повторяя спокойно: «Некуда спешить!» Когда он обедал

у дяди, тот говорил: «Дуайен, ступай на кухню, попробуешь

соусы». Тип тучный и добродушный: в Политехнической

Школе и в армии карманчики его артиллерийского мундира

всегда были набиты пирожными, так что приятели постоянно

его ощупывали. Вечная жертва Тотора *, который пинал его

ногами и бросал все камни из своего сада к нему за ограду.

Когда он, превозмогая свою трусость, связался с Гурго, Тотор

заманил Дуайена к себе, под предлогом, что покажет ему са

поги Гурго, и наставил Дуайену синяков. Каждый день он

приходил в полдень делать салат.

Рядом с этим комическим типом — тип драматический.

Девушка-монашенка, покинувшая монастырь, чтобы ухажи

вать за отцом, слишком больная, чтобы туда возвратиться,

движимая самопожертвованием, привязалась к своему свод-

183

ному брату, любимчику отца; появление служанки-сожитель-

ницы и грубость их отношений совсем доконали эту девушку,

и без того умирающую от опухоли в животе. Удивительно, как

почти всегда пострижение в монахини связано с тайным муче

ничеством: это словно попытка бежать от жизни. В раннем

детстве мачеха не кормила ее, полагаясь на милость соседей,

и заставляла совсем маленькую девчушку выслеживать через

угловое окно, не идет ли отец, которого мачеха обманывала.

Девочка и ее сестры непрерывно подвергались настоящим пыт

кам, так что одна из них как-то, вскочив со стула, восклик

нула: «Вы говорите, я — большая лентяйка; это неправда, я

просто умираю». И она умерла и своей смертью повергла ма

чеху в ужас.

Своеобразный край, этот край Об! Вот, например, Гийом,

потасканный и маниакальный покровитель кордебалета, но ску

пой и скаредный в своих владениях, где он бранится, когда для

крестьян-выборщиков нарезают слишком большие куски ба

раньего жаркого. Или — Дюваль, бывший завсегдатай Бульва

ров и «Парижской кофейни», восседавший в причудливом каб

риолете, наподобие марионетки Гофмана, — очки, каскетка, вся

в дольках, словно дыня, куцая тужурка с большим пристежным

воротником, сделанная его собственными руками и отдающая не

ким запахом 1820 года. Сам за собою убирает, пашет, полет в

зной, в дождь, на заре, стремясь извлечь как можно больше из

своих трех миллионов, наживая проценты на проценты — и обе

дая без мяса у себя на кухне, где кишат краснолицые ребя

тишки, вышедшие из обширных утроб его служанок, его гряз

ного гарема.

Среди прочих миллионеров, либо составивших состояние в

Париже, либо скупивших землю кусок за куском, одна семья

пользуется известным уважением и почти изумляет всех сво

ими старинными обычаями и добродетелями. Ни эпоха, ни

окружающая обстановка не отразились на них. Они живут вме

сте — три брата и их сестры. Они живут на своих землях и до

ходами от своих земель. Они не глядят на то, что в семье

прибавляются дети, лишние рты; они живут со священником-во-

спитателем. Живут со своими католическими легитимистскими

воззрениями. Живут по заветам праотцев и ради почестей и

денег не хотели — это подтвердилось на опыте — и не захотят

покинуть родные места. Они живут, как люди живали в ста

рину, — широко, содержат людей — пятьдесят работников;

гостей щедро потчуют, как в старые времена, местными мо

лочными продуктами, местной дичью, местным мясом, ово-

184

щами, вином, всевозможным печеньем, которое, встав в пять

часов утра, изготовляют женщины, — и не ведают, как в ста

рину, покупных чужеземных вин, цветов или фруктов. Их —

трое братьев, один из них глухонемой. И в этой сельской фи-

ваиде, среди этих мудрых крестьян, иногда рождается и уми

рает юная девушка, соединяющая в себе все достоинства и все

изящество тела, ума и души; одна из тех девушек, которые за

всю свою жизнь могут лишь раз проявить ослушание и своево

лие, когда во время болезни говорят отцу: «Хочу маму...» И если