детей. Женщины из рабочего класса редко целиком отдаются

материнству. Многие чувства являются благоприобретенными:

например, платоническая любовь — чистая идея, возникающая

из созерцания платья и улыбки, — совершенно отсутствует сту

пенькой ниже того, что зовется светом.

19 февраля.

Те, кто считает художников людьми светскими, ошибаются.

Это исключение. Художники — рабочие и всегда остаются ра

бочими, в них бродит закваска зависти рабочего человека к выс

шим классам, хотя они и прикрывают это шуткой. Прюдом —

это манифест. И они прикидываются гуляками и забулдыгами,

предпочитают простонародное спиртное, чтобы выглядеть по-

простонародней в пику щепетильным аристократам. Ведь есть

социализм и без формул и теорий — социализм нравов и склон

ностей, социализм подспудный, укрывшийся в своей норе, но

ведущий оттуда войну с теми, кто первенствует, с их костю

мом, воспитанием, вплоть до манер. Такую войну, правда менее

ожесточенную, но непрерывную, вы можете наблюдать и в

среде литераторов — литераторов кофеен и пивных, людей го

раздо более влиятельных, чем о них думают, — это крепко спло

ченное товарищество, забравшее в свои руки небольшие газеты,

то есть имеющее возможность награждать царапинами всех

талантливых людей, которые не хотят с ними якшаться и рас

пивать пиво на людях. <...>

128

20 февраля.

< . . . > В современном мире люди разделены на три класса.

Вверху — правящие аферисты; в середине — укрощенные ба

калейщики; внизу — народ, который в один прекрасный день

сглотнет все это милое общество. < . . . >

22 февраля.

В прошлое воскресенье в Булонском лесу столпилось столь

ко экипажей, что им пришлось с аллеи Императрицы свернуть

на боковую аллею. — В наше время экипажи есть у всех. Един

ственное в своем роде общество, где все или наживаются, или

разоряются. Нигде еще эта манера выставляться не была та

кой властной и уверенной, такой гибельной и развратительной

для народа. Лагерь Золотой парчи * превзойден нынешними

женщинами, которые носят на себе целые имения. Дело до

шло до того, что некоторые магазины — «Русские горы», напри

мер, — начинают открывать кредит своим покупательницам,

которые могут ограничиться лишь уплатой процентов. В один

прекрасный день — не сегодня-завтра — будет заведена Госу

дарственная книга долгов по приобретению дамских нарядов.

Вот один факт из тысячи: г-жа де Тюрго, жена министра, дочь

которой вышла замуж за г-на Дюбуа де л'Эстан, вытянула от

своего зятя в качестве свадебного подарка невесте тридцать

тысяч франков — и покрыла им свои долги у портнихи. Вот это

светский образ жизни!

Тьма разных газетенок и фигарошничанья. Не литература,

а Куртильский карнавал! * Мне попался в руки листок, где

Гюго объявлен бездарностью, книги Бальзака — попранными

триумфом Шанфлери. Далее следуют оскорбления, грубая

брань — одним словом, критика при помощи пинков ногою.

Впрочем, все это поощряется правительством, которое, пресле

дуя серьезные произведения и людей с чистой литературной

совестью, восторгается при виде того, как литераторы грызутся

между собой и стирают свое грязное белье на виду у всего

света. Хоть шерсти клок с его врага — Идеи.

5 марта.

Были в редакции «Артиста»: Готье, Блан и мы.

Раздувая кадило, Блан упрекает Готье в том, что статьи

его — сплошной первый план, что в них нет проходных и бес

цветных мест, что слишком уж все сверкает.

9 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

129

Г о т ь е . Поверите ли, я просто обречен! Все мне кажется

бесцветным. Самые яркие мои статьи представляются мне

серыми — цвета второсортной бумаги; я ляпаю в них побольше

красного, желтого, золотого, малюю как бешеный, но вся эта

мазня для меня бесцветна. Я поистине несчастен, потому что

при всем этом обожаю в искусстве линию и Энгра.

Разговор переходит на старых писателей.

Я. Хотелось бы знать, что вы думаете о Мольере, о «Ми

зантропе».

— Должно быть, я покажусь вам нудным ветераном роман

тизма. И все-таки «Мизантроп» — мерзость. Я говорю совер

шенно искренне. Это написано по-свински!

— О! — вырывается у Блана.

— Нет, я совсем не чувствую Мольера. В его вещах есть

какой-то тяжелый, прямолинейный здравый смысл, просто

отвратительный. О, я хорошо его знаю, изучал. По горло сыт

такими образцовыми произведениями, как «Мнимый рогоно

сец»; чтобы испытать, хорошо ли я владею своим ремеслом,

я и сам набросал пьеску — «Заколдованная треуголка». Интри-

га-то, конечно, ничтожная, зато язык и стихи гораздо сильнее

мольеровских.

— По-моему, Мольер — это Прюдом в драматургии.

— Вот-вот, именно Прюдом...

— О, «Мизантроп»! — восклицает Блан, закрывая лицо ру

ками.

— По-моему, «Мизантроп» — сплошные помои, — продол

жает Готье. — Надо вам сказать, таким уж я уродился, что

человек мне совершенно безразличен. Когда в какой-нибудь

драме отец прижимает к пуговицам своего жилета вновь обре

тенную дочь, на меня это совершенно не действует, я обра

щаю внимание только на складки платья у дочери. Я натура

субъективная.

— Черт возьми, — говорит Эдмон, — ваше ремесло критика

явно не по вас.

— О, «Мизантроп»! — произносит Блан, не открывая лица.

— Я говорю то, что чувствую. Однако черт меня возьми,

если я когда-нибудь стану об этом писать! К чему уменьшать

количество шедевров? Но «Мизантроп»... Мои девчурки тере

били меня, чтобы я взял их в театр. «Хорошо, говорю, свожу». —

«В хороший театр, папочка?» — «В хороший». И вот сводил —

на «Мизантропа». Нет, вы правильно говорите: Мольер — это

Прюдом!

130

8 марта.

Были в Музее. Вещицы эпохи Возрождения. Непонятное

явленье эти пуристы стиля, влюбленные в Возрождение и раз

носящие рококо за дурной вкус! Рококо в основе своей такое

же обнаженное, такое же чистое искусство, как греческое и ки

тайское. Возрождение — бред ложного вкуса в сочетании с дур

ным, кровосмесительная связь реминисценций!

16 марта.

Вышел первый том наших «Интимных портретов

XVIII века». Баррьер из «Деба» ворчит, что мы размениваем

наш талант на мелочи. Публике, говорит, нужны труды солид

ные и емкие, где она встретилась бы со старыми знакомыми и

услышала то, что уже знает: ведь малоизвестное отпугивает

публику, а совсем новые сведения просто ужасают ее. История

XVIII века, как я ее понимаю, эта длинная серия подлинных

писем и неизданных документов, служащих предлогом к рас

смотрению всех сторон века, история на новый лад, утончен

ная, изысканная, выходящая за привычные рамки историче

ских трудов, — такая история не принесет мне и четвертой доли

того, что принесла бы громоздкая книга, где план мой был бы

четко обозначен на титульном листе и где на протяжении целых

страниц я топтался бы среди общеизвестных фактов. Так он

сказал, и, быть может, он прав. Задумана «Мария-Антуа-

нетта». < . . . >

В обществе мы никогда не говорим о музыке, потому что

не знаем ее, и никогда не говорим о живописи, потому что ее

знаем. < . . . >

Полный, безусловный и совершенный успех «Фьяммины» *

показывает, что лучше писать не будучи писателем. < . . . >

19 марта.

< . . . > Смена цивилизации — это не только смена верований,

привычек и духа народов, — это еще и смена телесных привы

чек. Невозможно представить себе, чтобы красивые жесты, мед

лительные и спокойные, чтобы искусные складки туник и тог,