ницу я пишу за один присест. Это все равно что ребенок: или

его делаешь, или же нет. И я никогда не думаю, как буду

писать. Беру перо и пишу. Раз я литератор, то должен знать

свое ремесло. Вот я над листом бумаги, будто клоун, вышед

ший на трамплин... И к тому же синтаксис у меня в голове —

в полном порядке. Я швыряю фразы в воздух, словно кошек,

и уверен, что они упадут на лапы. Все ведь очень просто: надо

только хорошо знать синтаксис, — берусь обучить писать кого

угодно. Я мог бы преподать все искусство писать фельетоны

за двадцать пять уроков. Да вот моя статья — смотрите: без

единого исправления!.. А, это Гэфф! Ну, принес что-нибудь?

— Ах, милый, вот ведь какая штука, у меня совсем про

пал талант. Я сужу по тому, что занимаюсь теперь идиотскими

вещами. Просто идиотскими, сам это понимаю. И все-таки это

меня забавляет!..

— А ведь у тебя был талантишко!

— Теперь мне нравится только одно — валандаться с раз

ными тварями.

— Вам только запить не хватает, Гэфф.

— Ну, если б еще он запил...

— У тебя уже появились на носу красные прожилки?

— Благодарю, пока нет. Если б я и взаправду пил, у меня

бы весь нос расцвел. И тогда шальные куртизанки перестали б

любить меня, мне пришлось бы покупать баб за двадцать су.

Я стал бы мерзок, отвратителен... И в конце концов подхватил

бы венерическую болезнь.

7 января.

Никогда еще так не брехали, как в наш век. Брехня по

всюду, даже в науке. Из года в год всяческие господа Биль

боке * пророчат нам по утрам новое чудо; новый элемент, новый

металл, новый способ обогревать нас с помощью медных кру

гов, погруженных в воду, добывать нам пропитание из ничего,

убивать нас оптом по пустякам, продлевать нам жизнь до бес

конечности, выплавлять железо из чего угодно. Все это — ака

демическое и непомерное вранье, благодаря которому ученые

получают доступ в Институт, ордена, влияние, оклады, уваже

ние серьезных людей. А жизнь тем временем дорожает вдвое,

втрое; не хватает самого необходимого; даже смерть не делает

125

успехов, в чем мы наглядно убедились в Севастополе, где мы

так развернулись, — а выгодные покупки остаются самыми не

выгодными.

Оглядываясь вокруг, на вещи в моей гостиной, я думаю вот

о чем: вкусы не рождаются сами по себе, они прививаются.

Вкус требует воспитания и упражнения, это хорошая привычка;

и когда я вижу, как мой привратник восхищается в мебели са

мой яркой позолотой, самой грубой формой и самой кричащей

окраской, не хотите же вы, чтоб я всерьез поверил, что кра

сота — вещь абсолютная и что утонченное понимание доступно

каждому?

18 января.

Вчера был с Девериа на бал-маскараде. Вот что серьезно,

гораздо серьезнее, чем принято думать: Удовольствие умерло.

Свидание с непредвиденным, ярмарка романов без заглавия и

без окончания, развивающихся по воле случая, карнавал ве

селья и любви; смычок Мюзара, раз за разом подхлестывавший

танцующих то громовыми ударами, то пением флейты, все это

общество, в котором смешаны люди разного общества, встречи

в толпе, беглый огонь острых словечек, мимолетная и беско

рыстная радость; прекрасное сумасбродство, потешавшееся

само над собою, яростная юность, попиравшая завтрашний день

подошвами ботфорт, — все это теперь исчезло, осталось только

место, где шаркают ногами.

Мы обегали все сверху донизу, пытаясь завязать разговор,

задевая проходящих каким-нибудь замечанием, стараясь запо

лучить на лету чьи-нибудь уши и язычок, какой-нибудь диалог,

кусочек Ватто, промелькнувший в случайной улыбке, сами за

говаривая с женщинами на французском языке и во француз

ском духе. Никто не соизволил нам ответить. Дела, повсюду

дела, даже в ложах верхнего яруса. И Лоретка теперь уже не

похожа на лоретку Гаварни *, еще сохранившую что-то от

гризетки и способную тратить время на развлечения, — нет,

теперь это женщина-делец, она заключает сделки без всяких

фиоритур. Никогда еще юдоль любви не отражала так верхи

общества, как сейчас! Дела, у всех дела, от вершины лест

ницы до подножья, от министра до девки. Дух, нрав,

характер Франции совершенно переменились, обратились

к цифрам, к деньгам, к расчетам, полностью избавились от

непосредственности. Франция стала чем-то вроде Англии или

Америки! Девка нынче — деловой человек и власть. Она царит,

126

она правит, она меряет вас взглядом, оскорбляет вас; вы видите

в ней наглость, презрение, олимпийское спокойствие. Она за

полняет общество — и сознает это... Нынче она задает тон, ей

плевать на общественное мнение; она ест глазированные каш

таны в ложе рядом с вашей женой; у нее есть свой театр —

Буфф *, и свой мир — биржа. В конце концов я стал отводить

душу тем, что хлопал по плечу этих царствующих потаскух и

говорил: «Погоди, милочка, придет день, и тебе выжгут кале

ным железом фаллус на этом плечике!» Да, я думаю, что вскоре

придется прибегнуть к воздействию полиции. И будут изданы

постановления, которые укажут девкам их место — среди по

донков общества, запретят им, как это было в XVIII веке,

доступ в ложи для порядочных людей, обуздают их наглость

и ограничат их процветание.

Все это придет, придет и еще одно: великая стирка. Я ее

чувствую, я ее предвижу. Наше время анормально, смятение

в душе и сердце родины слишком велико, устремление Фран

ции к материальным благам слишком поспешно и слишком

отвратительно, чтобы общество не взлетело в воздух. И когда

все взорвется, то это будет уже не 93-й год! Тогда, быть может,

погибнет все!

Создать для «Молодой буржуазии» * красноречивый персо

наж — молодого человека, разглагольствующего на жаргоне

экономистов. — Посмотреть у Луи «Историю неимущих клас

сов» Шарля Дониоля. <...>

19 января.

Раздумываем над тем, во что обошлось нам одно из пяти

внешних чувств — зрение. Все последние дни ничем не заняты:

беготня по набережным и крупные покупки. Сколько предме

тов искусства перебывало у нас в руках за всю нашу жизнь,

сколько радости они нам принесли! Мы равнодушны или почти

равнодушны к природе, картина волнует нас больше, чем пей

заж, и человек больше, чем бог, — не в устройстве ли нашего

глаза кроется причина такой нашей любви к искусству, позво

ляющему рассматривать предмет вблизи, ласковым взглядом,

почти касаясь руками. Надо полагать, что именно поэтому бли

зорукие — прирожденные коллекционеры и любители.

20 января.

В редакции «Артиста» зашла речь о Флобере, которому при

ходится сесть, подобно нам, на скамью подсудимых * перед

судом исправительной полиции; я высказал мысль, что в вер-

127

хах стремятся задушить романтизм и что романтизм стал госу

дарственным преступлением,— тогда Готье заявил: «Право,

мне стыдно за свое ремесло! Ради тех жалких грошей, без ко

торых я умру с голода, я не решаюсь говорить даже половины,

даже четверти того, что думаю... Да и то рискую за любую

фразу угодить под суд!»

22 января.

< . . . > Молодежь из Школ, когда-то молодая молодежь, ко

торая своими рукоплесканиями возносила наш стиль к

славе, — эта самая молодежь, павшая до восторгов перед пло

ским здравым смыслом! На ее совести весь успех Понсара! *

18 февраля.

От природы нам присущи не многие добродетели. И боль

шинство добродетелей недоступно народу. Для тех, чья рента

ниже двух тысяч ливров, некоторых нравственных норм во

обще не существует. Нужно иметь досуг, чтобы любить своих