объявляет, что ее дочка будет ходить по канату, «без балан

сира, как птичка по ветке». Упражнения с флажками — «чтобы

отгонять январских мух». Девица собирает деньги: «Дайте мне

заработать, господа».

22 апреля.

Видел у оценщиков на аукционе коллекцию платья

XVIII века: цвета — «серый» и «голубиное горло», «розовый

дождь», «кака дофина», наконец, цвет опаловая безнадежность

и брюшко блохи в приступе молочной лихорадки, — во всем

этом множество тонких отливов, веселых и приятных глазу,

игривых, певучих, кокетливых, радостных. Мир с самого мо

мента его основания никогда не испытывал необходимости оде

ваться в черное, постоянно носить траур. Это изобретение

XIX века. А XVIII век бегал пальцами по всей гамме цветов,

вверх и вниз; он облачался в солнце, в весну, в цветы, он пре

давался игре жизни среди безумства красок. Одежда смеялась

еще издалека, ее смех опережал смех человека. — Важный

симптом того, что мир очень стар и очень печален и что очень

многое ушло без возврата.

Что, если бы у какого-нибудь человека была коллекция

костюмов XVIII столетия и слуги, чья единственная обязан

ность состояла бы в том, чтобы надевать на себя эти костюмы

и изображать маркизов? <...>

1 мая.

Были в «Артисте». Видели Готье: он почти не слышит, что

происходит вокруг; глаза и губы тихо, радостно улыбаются;

говорит медленно — голос его слишком слаб для его тела, слиш

ком неотчетлив, однако, если привыкнуть, кажется почти гар

моничным и приятным. Речь проста, ясна, не перегружена

метафорами: развивается мысль неторопливо, но верно; во всем,

что он говорит, много смысла и последовательности; то и дело

за его суждениями чувствуешь глубокую образованность, кото-

1 Быстрый темп ( итал. ) .

135

рая дает себя знать, не выставляясь напоказ; память удиви

тельная, фотографически точная.

Очень хвалит нашу «Венецию», считает ее самым тонким

букетом, сочетающим в себе все ароматы Венеции. В доказа

тельство того, что он все понял и почувствовал именно так, как

мы хотели, он выбирает для примера «l'Osteria della luna» 1,

говорит, где она находится, какого она цвета и т. д. «Только

ничего этого не поймут. Хорошо, если на сотню читателей пой

мут каких-нибудь двое!» Дальше — по поводу Уссэ и Обрие,

разъярившихся против очерка. «Дело здесь вот в чем, — говорит

Готье, — множеству людей, и даже умных, не хватает артисти

ческого чутья. Многие не умеют видеть. Вот вам пример: на

двадцать пять человек, которые бывают здесь, едва ли двое

заметили, какого цвета здесь обои. Внимание! Идет Монселе!

Уж он-то не различит, круглый это стол или четырехугольный...

Итак, если вы со своим артистическим чутьем еще и работать

будете в артистической манере, если к идее формы вы еще при

совокупите форму идеи, о, тогда вас вообще никто не поймет!»

Он берет наудачу какую-то газетку: «Послушайте-ка! Вот как

надо писать, чтобы быть понятым... Последние новости! Фран

цузский язык положительно умирает. Вильмессан написал

недавно императору по поводу одного судебного дела: «Ваше

величество, Вы подвергаете нас преследованиям, а ведь мы ли

тература Вашего царствования». Верно сказано... О господи!

Знаете, мой «Роман Мумии» * тоже называют непонятным, и,

однако, я считаю свой язык самым ясным на свете, до пошло

сти ясным... А не понимают меня потому, что я так и пишу:

pschent или там calarisis. Не могу же я в конце концов разъяс

нять, что pschent — это то-то и то-то. Нужно, чтобы читатель

знал значения слов... Впрочем, мне абсолютно все равно! Хули-

тели и восхвалители поносят и восхваляют меня, не понимая ни

слова из того, что во мне самое главное. Все мое достоинство, —

они никогда не писали об этом, — в том, что я человек, для ко

торого видимый мир существует». < . . . >

4 мая.

Сегодня утром нас посетил Луи и услужливо, как и подобает

другу, приносящему неприятную новость, сообщил нам, что

появилась большая статья Сент-Бева о «Госпоже Бовари» *.

Долго распространялся о значении статьи такого рода, и, не

обладая достаточным тактом и тонкостью, чтобы сообразить,

1 «Лунная харчевня» ( итал. ) .

136

что мы все прекрасно поняли и что удар метко попал в цель,

он напоследок еще подчеркнул: «Хотел бы я, чтоб и о вас ко

гда-нибудь написали такую статью». < . . . >

12 мая.

Курьезная это штука — такая бесконечно малая величина,

как первая мысль о литературном произведении. Когда я думаю

о двух наших томах ин-октаво «Истории французского обще

ства времен Революции и Директории», я вспоминаю, что это

было задумано нами первоначально как «История развлече

ний при Терроре» — небольшой томик на пятьдесят сантимов.

Затем пятидесятисантимовый томик стал расти, распухать, рас

ширяться — и превратился в трехфранковый том, какие издает

Шарпантье. Потом и этот формат затрещал — получился

ин-октаво. Но сюжетом стала полная внутренняя история Ре

волюции, и сразу потребовалось два тома ин-октаво.

Готье, тот, в ком буржуа видят только стилиста, одетого в

красное: поразительно трезвые взгляды на литературу, здравые

суждения, ужасающая проницательность, так и брызжущая из

его совсем простых и коротких фраз, произносимых с мягкою

лаской в голосе. Человек этот, на первый взгляд замкнутый,

как бы замурованный в самом себе, безусловно, очень обаяте

лен и симпатичен в высшей степени. Он говорит, что, когда ему

хотелось написать что-нибудь стоящее, он всегда начинал в

стихах, потому что в суждении о форме прозы всегда есть

какая-то неуверенность, а стих, если он хорош, то вычеканен,

словно медаль; но, уступая требованиям жизни, он многие но

веллы, начатые стихами, превратил в новеллы прозаические.

Умер Мюссе, один из наименее самобытных талантов; зато

более, чем другие, вобравший в себя самобытность Шекспира,

Байрона и даже Жоашена дю Белле, у которого не погнушался

стянуть целое стихотворение (вступление к «Спектаклю в

кресле») *.

Людей, работающих в наш век над формой, нельзя назвать

счастливцами. И действительно, наблюдая враждебность пуб

лики к обработанному стилю, — а ведь это стиль всех произве

дений прошлого, продолжающих жить и поныне, — можно было

бы сказать, что наша публика никогда не читала ни одной ста

рой книги и серьезно воображает, что все произведения на вы

мышленные сюжеты написал г-н Дюма, а всю историю —

137

г-н Тьер. Должно быть, эта публика хочет читать так же, как

она спит, — не уставая, не напрягаясь; ненависть ее переходит

в ярость невежества.

17 мая.

< . . . > Замыслы рождаются только в тишине, почти во сне,

когда душа безмятежно отдыхает. Всякие эмоции враждебны

зарождению замысла. Тот, кто отдается воображению, не дол

жен отдаваться жизни. Жить нужно размеренно, спокойно, со

храняя все свое существо в обывательском состоянии, нужно

принимать ватный колпак как нечто непререкаемое — только

тогда произведешь на свет что-нибудь величественное, беспо

койное, энергичное, страстное, драматичное. Люди, слишком

щедро расходующие себя в страсти и нервном напряжении,

никогда не создадут ничего стоящего и потратят свою жизнь

только на то, чтобы жить. <...>

Среда, 20 мая.

< . . . > Обед в Мулен-Руж. Замороженные бутылки розо