Славянское
Ты сегодня дашь нам, господарь, ночлег,
завывает ветер, сыплет крупный снег;
мы оставим ружья, двери — на крючок,
ну, а ты согреешь, братик-сливнячок.
Мы врагов осилим эдак через год.
Господарь, приветствуй будущих господ:
не пойду батрачить, я не дурачок,
ну-ка, подтверди-ка, братик-сливнячок.
Пролито немало крови на веку:
выйти в господари должно гайдуку,
завести овечек, садик, парничок,
кукурузку, дыньку — ну, и сливнячок.
Из страны прогоним бешеных свиней,
доживем, понятно, и до вешних дней,
и такой отколем майский гопачок —
ух, как будет славно, братик-сливнячок!
Визит к помещику
Мое почтенье, барин-господин!
Ты слышишь стук окованных дубин?
Ты очень зря запрятал в погреба
стервятника с фашистского герба.
Хозяин, ведь у нас с тобой родство!
Мой дед повесил деда твоего.
В мое лицо вглядись еще слегка:
ты, барин, узнаешь ли батрака?
Ну, разжирел ты, барин, чистый хряк!
Ты мордовал меня и так, и сяк,
я тюрю ел, ты смаковал пилав, —
но времечко бежит, летит стремглав!
Таши-ка сливнячок из кладовой!
Стаканчик — мне, а весь осадок — твой.
Тебе вниманье, барин, уделю:
давай-ка шею, полезай в петлю.
Май в Добрудже
Черна зола пожарищ и сыра,
однако строить новый дом пора;
как ни изрыли землю кабаны —
под осень тут созреют кочаны.
Гляди-ка, уцелел хозяйский дом!
Он строен, чай, не нашим ли трудом
там, на юру, над степью, — посему,
пожалуй, будет школа в том дому.
Пора заняться саженцами слив.
Да будет мир неслыханно счастлив,
таков, каким вовек не видан встарь:
никто не раб, и каждый господарь.
Погибший в Зеландии
В бескормицу, в самое злое бесхлебье,
не вовремя гибнуть надумал, отец.
Разграбило ферму чужое отребье,
зарезали немцы последних овец.
Плотину взорвали они торопливо,
когда отступали. И невдалеке,
где польдер открылся на время отлива,
твой труп отыскался в соленом песке.
Отец, мы тебя между илистых склонов
тихонько зарыли в предутренний час,
но стопка твоих продуктовых талонов
в наследство еще оставалась у нас:
и чашечку риса, и сыр, и горбушку
делили мы поровну, на три куска, —
мы на ночь стелили тебе раскладушку,
мы дверь запирали на оба замка.
Отец, под кустом бузины у плотины
ты горькую трапезу благослови:
ты жизнь даровал нам в былые годины
и, мертвый, даруешь нам крохи любви.
Три вечных свечи мы поставим в соборе,
чтоб люди забыть никогда не могли
о том, как враждебное хлынуло море
в родные пределы зеландской земли.
Старая пара в венском лесу
С тех пор, как бомбы градом с неба валят,
мы приучились вверх смотреть, — и вот
мы вдруг поймем, что синевою залит
безоблачный осенний небосвод.
Мы рухлядь «зимней помощи» наденем —
подачки с оккупантского плеча —
и побродить часок в лесу осеннем
пойдем тихонько, ноги волоча.
Нам сыновья, что под Москвою пали,
писали, что костерик до поры
им разрешалось ночью, на привале,
поддерживать кусочками коры;
но вздумалось начальственным придирам,
что для солдат уместней темнота, —
лишь тонкий ломтик хлеба с комбижиром
да чай из земляничного листа.
А двое стариков в далекой Вене
ничком ложатся в палую листву,
когда над ними пробегают тени
машин, перечеркнувших синеву;
и, встать не смея с прелого покрова,
мы ждем, когда же кончится налет,
как все, над кем трава взойти готова,
о ком никто не вспомнит через год.
Реквием по одному фашисту[3]
Ты был из лучших, знаю, в этом сброде,
и смерть твоя вдвойне печальна мне;
ты радовался солнцу и свободе,
как я, любил шататься по стране.
Мне говорили, ты гнушался лязгом
той зауми, что вызвала войну, —
наперекор велеречивым дрязгам
ты верил только в жизнь, в нее одну.
Зачем ты встал с обманутыми рядом
на безнадежном марше в никуда
и в смерть позорным прошагал парадом?
И вот лежишь, сраженный в день суда.
Убить тебя — едва ли не отрада;
ни у кого из нас терпенья нет
дорогу разъяснять заблудшим стада, —
и я за смерть твою держу ответ.
Пишу, исполнен чувств неизрекомых,
и поминаю нынче ввечеру
тебя медовым запахом черемух
и пением цикады на ветру.
Вовек да не забудется позор твой,
о сгинувший в неправедной борьбе,
ты славе жизни да послужишь мертвый, —
мой бедный брат, я плачу о тебе.
вернуться
3
Стихотворение посвящено памяти Йозефа Вайнхебера (1892–1945), покончившего с собой при вступлении советских войск в Австрию. Его же памяти посвящено стихотворение Альфреда Маргул-Шпербера («Звезда в вине» (см. соотв. стр. в «Вечном слушателе») — таким образом, по меньшей мере два выдающихся немецких поэта, оба — этнические евреи, почтили память Вайнхебера, в последние годы жизни примкнувшего к нацизму.