Ты всё цветешь ли, деревцо,
Ты всё цветешь ли, деревцо,
там, где трамвайное кольцо?
А то прошел всего-то год,
и жизнь пошла наоборот.
Но ты цветешь, цветешь, как встарь.
Ты зеленеешь ли, газон?
Мне лезть из дома не резон,
у первого же кабачка
я попадусь наверняка.
Но ты все зелен, будто встарь.
Ты созреваешь ли, пивко?
Как день вчерашний далеко!
Тогда бы хлопоты начать —
была бы в паспорте печать.
Ты, пиво, зреешь, будто встарь.
Газон, пивцо да деревцо, —
в слезах, увы, мое лицо,
затем что в этот горький час
одних я оставляю вас
зреть, зеленеть, цвести, как встарь.
Те, что меньше родину любили,
Те, что меньше родину любили,
шли да и сдавались прямиком
или в землях расселялись прочих;
я от пепелищ отсечься отчих
вынужден своим же тесаком.
Не проспал я ночи ни единой,
выгорел в бессоннице дотла, —
дни слагались в многие недели,
в слабом теле силы оскудели
и по капле в землю кровь ушла.
Но обязан я уйти отсюда,
чтоб душа не сделалась мертва,
чтобы только выжить на чужбине,
повторяя те же, что и ныне,
тихие и точные слова.
Только слову сохраняя верность,
с родиною связь перерубя,
лишь затем судьбу теперь приемлю,
что пересадить в чужую землю
должен, словно саженец, себя.
Я дома целый день
Я дома целый день, но я уже не здесь;
что написал — при мне, таков багаж мой весь;
на книжных полках пыль — не дом, а конура;
постель, в которой сплю, освободить пора.
Мне надо бы уйти — не знаю, есть ли толк,
однако свой уход осознаю как долг;
я сочиняю роль, я сам себе суфлер,
однако глух мой слух и равнодушен взор.
Давно я ни друзей, ни близких не встречал,
во всем — одни концы и никаких начал;
я нужных слов ищу — да только все не те,
мне кажется, что я подвешен в пустоте.
Ни в будущее нет, ни в прошлое путей,
есть вести лишь о том, что никаких вестей.
Ночует мышь в норе, скворец живет в гнезде…
И только человек способен жить нигде.
Я сидел в прокуренном шалмане
Я сидел в прокуренном шалмане,
где стучали кружки вразнобой.
Хлеба взял, почал вино в стакане
и увидел смерть перед собой.
Здесь приятно позабыть о мире,
но уйти отсюда должен я,
ибо радость выпивки в трактире
не заменит смысла бытия.
Жить, замуровав себя, — жестоко,
ибо кто подаст надежный знак,
не известно ни числа, ни срока,
давят одиночество и мрак.
Радость и жестокость — что желанней?
Горше и нужнее — что из них?
Мера человеческих страданий
превосходит меру сил людских.
Надо чашу выпить без остатка,
до осадка, что лежит на дне,
ибо то, что горько, с тем, что сладко,
непонятно смешано во мне.
Я рожден, чтоб жить на этом свете
и не рваться из его оков,
потому что все мы — Божьи дети
от начала до конца веков.
Нашему привратнику
Образ твой приходит мне на ум,
вспоминаю с теплотой всё чаще
твой бессменный форменный костюм
и кофейник, в закутке кипящий.
Засорялся душ ли, гас ли свет,
кран ли протекал, полы коробил —
ты умел помочь, подать совет.
Старикан, твой час еще не пробил?
Ты ночами на посту не дрых,
об тебя ломалась вражья лапа:
ты троих, а то и четверых
умудрялся спрятать от гестапо.
Ты салютовал, как палачи,
и штандарт над входом приспособил,
а в потемках нам таскал харчи.
Старикан, твой час еще не пробил?
Знаю твердо — ты не спасовал,
не согнулся ты от горькой чаши.
Под бетонным полом твой подвал
сберегает рукописи наши.
Сына у тебя взяла война,
а квартальный — милости сподобил
и торчит у твоего окна…
Старикан, твой час еще не пробил?
Печь возле люблина
Дымил крематорий печною трубой
над Люблином, в польской земле.
В товарных вагонах людей на убой
свозили в огромном числе:
чудовищный дым застилал окоем —
их газом травили, сжигали живьем
у Люблина, в польской земле.
Три года крюкастый штандарт проторчал
над Люблином, в польской земле.
Хозяин процент со всего получал —
без пользы пропасть ли золе?
В мешок да под пломбу — и снова в вагон:
подкормкою пепел служить обречен
великой немецкой земле.
Сияет на знамени красном звезда
над Люблином, в польской земле.
Но мало того, что теперь навсегда
погашено пламя в жерле;
позорного чада над миром — с лихвой,
так пусть же заплатит палач головой
за бойню в польской земле!