Молчит.

И глаза прикрыла, но видно - злится.

- Сказала, чтоб я не смела и близко к этим подходить… а он мне букетик передал, ромашки и васильки… простенький, да… и на свидание позвал. Бегала ведь. Тебе ли не знать… ты ж меня насквозь, и молчала, хотя батюшка твой, узнай он, погнал бы поганой метлой.

Спицы мелькали, вывязывая ряд за рядом давно уже заученного узора…

- А ты молчала. И я, поверь, была благодарна тебе за молчание… потом он бежать предложил… и я спросила у тебя совета… зачем?

Клубок вырвался из пальцев, покатился по юбке, в складках застряв.

- До сих пор думаю, как бы оно, если бы поверила… а ты умела говорить… это я… простушка, ты же… колола словами… кто я для него? Бросит… поиграет и бросит… какая любовь, он ведь из этих… пусть всего наполовину, но…

Ресницы Ульне дрогнули. И губы шелохнулись.

- Дура? - Марта давным-давно научилась читать по губам, по выражению лица, по тем знакам, которые изредка появлялись на мертвом лице Ульне. - Да, ты права, как есть дура… не потому, что поверила, а потому, что веры не хватило… прогнала, а он и ушел. Я все надеялась, что вернется, ждала, а ты… ты смеялась над этим моим… дура, точно. И потом Тод… я-то подумала, что он с этой своей сбежал, правда, все удивлялась, как это пустой ушел… а оно… шкаф твой.

Марта уронила спицы на колени, широкая лента недовязанного шарфа повисла на подлокотнике кресла. Горели глаза и щеки, а сердце в груди то замирало, то летело вдруг вскачь, силясь превозмочь непонятную, наполнившую его тяжесть.

- Ключ с собой носила, будто у меня своего нет… ты умная, Ульне, но… я ж домом ведала, мне старуха Энге перед смертью все ключи отдала…

Марта поднялась и на тяжелых непослушных ногах подошла к постели, опустилась, упираясь в перину сжатыми кулаками.

- Скажи, тебе стало легче оттого, что они умерли?

Веки дрогнули.

- Нет… а мальчика своего за что сгубила? Душила… холодом душила, равнодушием своим… будто он виноват, что на Тода похож… или ко мне ревновала? Так выставила бы меня прочь, глядишь, я бы и успела свою жизнь устроить…

Ульне глядела в глаза, и Марта в кои-то веки не отвела взгляда.

- Я слабая, верно. И трусливая. И ничего-то сама не умею, не научилась, не… не важно, - она тяжко перевернулась на бок: мягкие перины давно сделались неудобны, в них Марта тонула, задыхалась. - Как есть, так оно есть, но… останови хотя бы этого.

Марта нашла сухую холодную руку, сдавила.

- Попроси его. Тебя послушает. Он же и вправду к тебе привязался, как к родной… и ты его любишь, больше, чем любила Освальда… жили бы… у него хватит сил и с доминой этой управиться, и с остальным… детки народятся, будешь внуков нянчить.

Усмешка вышла кривоватой.

- Дура, да? Как есть дура… он же сгинет, Ульне. Или эти убьют, или сам… чего ради, Ульне? Вот сейчас скажи, стоит оно того? Твоя жизнь. Его…

Ульне закрыла глаза, у нее хватило сил отвернуться.

Вот упрямая!

Марта некоторое время лежала рядом, считая секунды вслед за часами. Древние, как и все в Шеффолк-холле, они показывали свое особое время.

…Марта зажмурилась.

Она видела отцовскую лавку и засаленный прилавок, на котором матушка раскладывает куски вощеной бумаги.

…вырезка и корейка… каре ягненка… и свиные ножки, отскобленные добела… птичьи потрошка… рулеты… и темно-красная тяжелая печень, которую класть надобно отдельно, чтобы чистое мясо не пропиталось запахом печеночной крови.

…за почками и ноздреватыми сизо-розовыми легкими явится к вечеру старуха Макдамон, и будет долго торговаться, а потом дрожащими руками отсчитывать монетки. Матушка же, жалости преисполнившись, сунет тайком в сверток с почками пару вчерашних колбасок…

- Марта… - голос Ульне терялся в звонком мушином жужжании. Вечно по весне от мух не спастись было, хоть бы отец по всей лавке развешивал пучки мыльянника. - Марта… пожалуйста…

Мухи кружатся, садятся на мясо, и Марта должна сгонять их, но она устала, да и скучно просто так сидеть… и она дремлет, мечтая о том, как однажды наденет красивое платье, как у барышень в парке, непременно розовое и с оборками…

- Марта, скажи ему…

Она все же открыла глаза.

Нет лавки и мяса, старуха Макдамон давным-давно померла, а мухи… мухи вечны, небось, доводят теперь кого иного. Лицо Ульне темным пятном выделялось на белой подушке. Открытые глаза ее подернулись белесой пленкой, а посиневшие губы шевелились.

- Марта…

- Здесь я, здесь, - Марта мысленно прокляла себя за слабость. Спать она легла… всегда-то была сонлива, ленива, и теперь вот… и что делать?

Этого звать?

Или сразу врача?

Или никого не звать, но позволить Ульне тихо отойти, она ж мучится, цепляется за жизнь.

- Я и только, хочешь, его позову?

- Нет, - Ульне дышала сипло, и грудь ее вздымалась, а в горле клекотало. - Не… успеешь… ушел… вернется - скажи… не надо… скажи… я не велела… останови.

- Так разве ж он меня послушает? - Марта держала ту, которая давно стала сестрой, любимой или нет - не столь важно. Привычной. - Потерпи. Сама и скажешь. Сейчас я порошочков намешаю… что?

- Дура.

- Как есть дура, обе мы, Ульне, дуры… только разве ж теперь меняться?

Кажется, она засмеялась.

Хриплый, сиплый клекочущий смех, которым Ульне захлебывалась, и Марта держала голову ее, гладила изрезанные морщинами щеки, пытаясь сдержать слезы.

А когда Ульне затихла, забывшись сном - пусть будет легким - медленно сползла с кровати. Ушел, стало быть… надолго ли?

На часах - четверть пятого, но за окном светло, и часам веры нет… массивный ключ с длинной цевкой лежал на столике, меж шкатулки с бусами и старым канделябром. Марта взяла его… и положила на место. Она подошла к шкафу, тронула медные ручки его…

…если этот вернется, то Марте точно не жить.

…но разве она так уж боится смерти? Боится, но… справится со страхом.

Сунув в рот последнее печеньице, Марта вытащила из мотков пряжи ключ, отерла его о не слишком чистую рубаху. Ключ повернулся в замке беззвучно, и дверь открылась.

Жаль, что свеча почти погасла, темноты Марта боялась, пожалуй, больше, чем смерти.

Глава 29.

- Спишь? - губы касаются шеи.

- Сплю.

С ним легко соглашаться, и Кэри жмурится, поворачивается, прижимаясь к мужу.

- Совсем спишь?

- Угу.

В кольце его рук, уткнувшись носом в грудь.

- И не проснешься?

Легкий поцелуй в нос.

- Зачем?

- Просто так, - у Брокка светлые глаза, в которые ей нравится смотреть… смотреться, как в зеркала, только много-много лучше. - Ты знаешь, что ты очень красивая?

- Не знаю.

- Я же тебе только что сказал это?

- Все равно не знаю, скажи еще.

- Моя жена, - он шепчет, оставляя на коже след своих губ, - невероятно красивая женщина.

Смех. И палец на переносице.

- Вот только спать любит… и проспит все на свете.

- Что например?

- Завтрак.

- Я не голодна.

- Совсем-совсем? - он переворачивается на спину, увлекая Кэри за собой.

- Немного… на тебе неудобно лежать!

- Почему?

И руку перекинул через спину, не позволяя слезть.

- Ты костистый!

- Неправда.

- Правда, - впрочем, так удобней его разглядывать… и странное дело, стыда Кэри не испытывает, скорее уж любопытство. - Костистый и жилистый…

Загоревший на шее, а грудь бледная и с родинками, которые треугольником. И Кэри вычерчивает этот треугольник, от родинке к родинке… бесконечный путь.

- Кэр-р-ри…

…и когда ее имя произносит, то внутри него что-то урчит… или это не от имени, но от голода? Тогда и вправду вставать бы надо, но не хочется.

А ночь закончилась, и Кэри немного страшно, вдруг да утро все изменит?

Он снова отстранится, и тогда…

- Кэри, - Брокк стряхивает ее, но не позволяет упасть, прижимает к кровати, целует в нос. - Скажи, что бы я без тебя делал?

- Жил бы…