- Замолчи!

Она затыкает уши, но руки становятся неподъемны. А пальцы немеют. И ее собственные ногти обретают тот синий окрас, который свидетельствует о близости смерти.

- Не хочу, - Тод заставляет ее слушать. - Ты же не захотела отпустить ее… мстила мне, но она при чем? Завидовала, да? Ты ей, а твой безумный кузен - тебе. Все кому-то да завидуют… а потом ты испугалась, что он кому-то расскажет, какое ты на самом деле чудовище. И из-за страха отдала ему нашего сына… или потому, что он был слишком похож на меня.

- Гнилая кровь.

- Твоя, Ульне. Она и вправду гнилая? - ребристый коготь Тода взрезает кожу, выпуская не кровь, но гниль. - Действительно…

Он выглядит удивленным, призрак ее прошлого.

- Мой сын жив…

- Беспородный ублюдок, которого привел твой кузен? Его это все, небось, веселило… у него было странное чувство юмора, да? И у тебя тоже. Вы похожи друг с другом… скажи, ты рада, что он умер? Правду, Ульне. Мертвецам врать нехорошо. Да и незачем, все равно никому ничего не расскажем…

- Да.

- Рада…

- И мне его не хватает…

- Да, пожалуй, - Тод убирает руку и ту, которая лежала на груди Ульне, сдавливая слабое ее сердце. - Теперь я вижу… из вас получилась бы хорошая пара.

Он смеется, и Ульне просыпается от этого смеха, а может от громкого хруста розовых стеблей, от влажного прикосновения пальцев к щеке.

- Ульне, Ульне… - этот дребезжащий голос принадлежит не Тоду. - Ульне, ты так кричала! Я услышала…

Марта.

Всего-навсего толстая старая Марта в нелепой широченной рубашке. Она отделана кружевом, и шлейф из ткани волочится по полу, выметая пыль, вычерчивая едва заметный след.

- Ты…

- Я, Ульне, конечно, я, - Марта садится на край кровати, на то место, которое выбирал себе Тод, но под весом ее старая перина сминается.

Кружево.

И свеча в оловянном листочке-подсвечнике. Гнутая ручка, закопченное зеркальце, в котором отражается рыжий огонек, слишком яркий для Ульне.

- Убери.

- Конечно, Ульне.

- Уходи…

- Ульне, тебе нужен доктор, - Марта не собирается уходить, она возится, что-то переставляя на столе, хотя точно знает, что Ульне ненавидит перемены, хотя бы и пустяшные. А вернувшись к постели, принимается мять подушки, подсовывать их под ослабевшее тело Ульне.

- Уходи, - голос надорванный, и Марта поджимает губы.

- Я позову…

- Мне не нужен доктор.

- Не доктора, - она поправляет кружевной высокий чепец.

Освальд появляется быстро.

- Мама, вам плохо? - он отбрасывает одеяло, и Ульне испытывает непонятный несвойственный ей прежде стыд. Она видит себя словно бы со стороны.

Пустая кровать.

Простыни измяты, пропитаны испариной, равно как узкая тесная сорочка. Она прилипла к телу, обрисовывая резкие черты его, костистые ноги, острые грани таза, вдавленный живот и сухую старческую грудь. Видит и руки свои, вытянувшиеся вдоль тела, скрюченные и темные, и вправду похожие на вороньи лапы. Видит мосластую шею с раздутым зобом и складкой темной кожи под ним.

Чужое, неподвижное лицо.

Растрепанные волосы… никогда-то Ульне не признавала ночных чепцов, и ныне сама себе была отвратительна, косматая грязная старуха.

- Пошлите за доктором, - Освальд сдавил руку, пытаясь добраться до нити пульса.

Ослаб. И вот-вот оборвется, но не сегодня, прав Тод - еще не время. Он не отпустит Ульне просто так, не помучив. И зря ее мальчик беспокоится… склонился, слушает больное сердце.

- Почему вы молчали? - упрек заслужен, и Ульне вновь стыдно.

- Марта… уйди.

Она хмурится, но отходит к двери, оставив правда на столике свечу. Надо сказать, чтобы убрали, после снов Ульне неприятно смотреть на свечи.

- Как тебя звали? - она вглядывается в лицо того, кто стал ее сыном.

- Войтех.

- Красивое имя…

- Доктор скоро придет.

- И ничего не сделает. Помоги мне сесть.

- Я не думаю…

- Помоги.

Славный мальчик, сильный и справится. Ей хотелось бы думать так, потому что иначе все зря. Но странное дело, мысль о том, что Войтех… нет, Освальд, ее дорогой Освальд, вернет Шеффолкам былую славу, более не приносила успокоения. Он же, усадив Ульне, спешно подвигал к ней подушки.

- Дышать тяжело, - пожаловалась она, прижав к ноющей груди руку.

- Доктор…

- Ничего не сделает, мальчик. Время пришло… почти пришло, - сердце запинается на каждом слове. - Будь добр, принеси мне книгу.

- Какую?

- Особую, Освальд… книгу Шеффолков.

…она хранится в шкафу, в резном ящике, украшенном разноцветной эмалью. Правда, та поблекла, потрескалась, а ведь когда-то Ульне любила эти картинки.

Рыцарь, повергающий дракона… и змей, что расправляет крылья… белая роза… странно, что она, потерявшая способность видеть - плывет все перед глазами - помнит их. На рыцарском шлеме алый плюмаж. И щит его перечеркнула трещина. Некогда Ульне опасалась, что щит этот не выдержит удара, и рыцарь погибнет.

Она откинула крышку, которая поддалась с трудом. И верно, без помощи своего мальчика Ульне бы не справилась.

…ее и только ее, пусть и привел его Тедди.

…бросил.

Изуродовал.

И да, Ульне боялась, что кузена своего, вечно сонного, слишком иного, чтобы было ему уютно в стенах Шеффолк-холла, что мальчишку, который поселился под маской ее сына.

Дикий совсем.

С волчьим голодным взглядом, с манерами, которые нуждались в хорошей шлифовке, жадный до всего и не способный увидеть солнце.

- Мама? - он держит шкатулку и книгу помогает извлечь. Какая же она тяжелая, разбухла от имен и дат, растрескалась от тайн, которые позволено знать лишь Шеффолкам.

И Освальд - не самая грязная из них.

…в тот день он стоял у окна, вцепившись бледными руками в гардины, не то желая содрать их, не то просто пытаясь не упасть. Он закрыл глаза и сквозь прозрачные бумажные веки смотрел на солнце. А по щекам катились красные слезы.

И Ульне, ставшая невольной свидетельницей этой слабости чужака, сказала:

- Прекрати себя мучить. Закрой окно.

Он не услышал.

И когда подошла, потянулась к гардинам, попытался оттолкнуть, но оказалось, что солнце истощило его силы. Мальчишка рухнул на пол, сдавил голову руками и завыл.

Наверное, ей следовало бы уйти, но Ульне осталась.

И села рядом.

Обняла его, удивляясь тому, до чего он худощав. Под тканью дрянного пиджака - тогда он совершенно не умел одеваться - прощупывались острые плечи и длинная лента хребта.

- Не надо, мальчик, - она гладила всклоченные его волосы, жесткие, пахнущие подземельем, и не позволяла вывернуться. Тогда у Ульне хватало сил. - Не плачь о том, чего нельзя изменить.

- Смириться? - выплюнул это слово.

Красноглазый, белолицый с разодранными щеками, с красной полосой свежего ожога на лбу и полукруглым шрамом, который выделялся резко, мальчишка был страшен.

И несчастен.

- Или смириться, или ждать, - ответила ему Ульне, вытирая кровь со щек. - Быть может, однажды жизнь подскажет, как поступить… терпение - это добродетель.

Она протянула ему испачканный кровью платок.

- Но для начала тебе стоит кое-чему научиться…

…он учился.

Менялся.

Изменился настолько, что Тедди это начало злить… ее беспокойный кузен захотел забрать и этого мальчика, хорошо, что не успел.

Освальд умен.

Упрям.

И честолюбив… он достоин носить имя Шеффолков.

- Подай нож, будь любезен, - Ульне не способна удержать книгу, и та падает, придавливает ноги немалым весом своим. А руки теряют способность нож удержать.

Пусть Освальд.

- Здесь, - Ульне проводит вдоль переплета. - Режь.

И клинок с хрустом ломает иссохшую кожу переплета. Рана ширится, и Освальд раздирает ее, уже понимая, что именно находится в тайнике.

Черный камень квадратной огранки, совершенный каждой гранью своей. Он вспыхивает яростно, оскорбленный многолетним пленом. И чернота отступает.

- Корону сделаешь сам, - Ульне протягивает руку, и камень ложится в нее. Тяжелый.