В середине июля переехали на Кислые воды (Кисловодск). Доктор Рудыковский предписал Пушкину курс лечения, который, несомненно, поправил его расстроенное здоровье. Но врач-поэт не ограничился медицинскими беседами с Пушкиным, — он решил состязаться со своим новым пациентом в стихотворном искусстве и вместе с ним стал воспевать Нарзан. Пушкин дружеской эпиграммой «поощрил» своего лекаря: «Аптеку позабудь ты для венков лавровых — И не мори больных, но усыпляй здоровых». Любопытный образ доктора Рудыковского вероятно, вспоминался Пушкину через десять лет, когда он набрасывал планы романа на Кавказских водах. Среди прочих героев имеется и «лекарь-малоросс».

В начале августа Раевские двинулись в обратный путь — с Кавказа в Крым. Это был новый маршрут от Пятигорья — по течению Кубани землями черноморских казаков на Таманский полуостров. Проезжали через кубанские крепостцы — Ладожскую, Усть-лабинскую, Екатеринодар, сторожевые станицы, где Пушкин не переставал любоваться казаками: «Вечно верхом, вечно готовы драться, в вечной предосторожности. Ехали в виду неприязненных полей свободных горских народов. Вокруг нас ехали 60 казаков, за ними тащилась заряженная пушка с зажженным фитилем, — писал он брату. — Когда-нибудь прочту тебе мои замечания о черноморских и донских казаках — теперь тебе не скажу о них ни слова». Пушкин не решался доверить письму свои размышления о казацкой «вольнице», черты которой еще сохранялись в пограничных станицах.

В середине августа поэт впервые увидел Черное море, столь пленившее его и столько раз им воспетое. От «азиатской» Тамани путешественники отплыли в направлении Керчи. Началось первое морское путешествие Пушкина.

V ПОЛУДЕННЫЙ БЕРЕГ

Кавказские воды и казачьи становища сменяет Таврида, вся овеянная античными мифами. Пушкину с его творческими заданиями было дорого легендарное прошлое Черноморья. В описании своего путешествия, — сначала в письме к брату, потом в стихах — он не перестает ссылаться на древние имена и предания, вспоминать исторические события и оживлять мифологические образы. «Воображенью край священный!» назовет он впоследствии Крым. Таманский полуостров, откуда открылись ему таврические берега, он называет Тмутаракановским княжеством. Так именовали древнюю Таматархию русские князья Владимир, Мстислав, Ярослав I, образовавшие из нее удельное княжество (Пушкин вспомнил вскоре «Мстислава древний поединок» и разработал план поэмы об этом герое). Керчь вызывает в нем представление о развалинах Пантикапеи и воспоминание о Митридате, завоевателе Греции, Македонии и опустошителе римских колоний в Малой Азии. «Там закололся Митридат», отметил впоследствии Пушкин историческую ценность местности лаконическим стихом о гибели древнего полководца, разбитого Помпеем. По пути поэт посещает кладбище бывшей столицы Босфорского царства, разыскивая следы исторической усыпальницы.

В Феодосии, которую Пушкин называет ее генуэзским именем «Кафа», он ведет беседы с исследователем Кавказа и Таврии, бывшим служащим Азиатского департамента иностранной коллегии Семеном Броневским, весьма примечательным русским краеведом начала столетия.

Это послужило Пушкину как бы введением в богатую область древней истории и памятников Черноморского побережья.

17 июля перед вечером путешественники отчалили от Феодосийской гавани на военном бриге, который был предоставлен генералу Раевскому из керченской флотилии. Всю ночь Пушкин не спал. Это была одна из прекрасных безлунных, южных ночей, когда ярко выступают звезды и в темноте неясно вычерчивается линия гор. Брандвахта шла легким береговым бризом, не закрывая парусами побережья. Поэт ходил по палубе и слагал стихи: морское путешествие ночью, воспоминание о петербургских увлечениях, очарование «Чайльд-Гарольдом» — все это отразилось в лирическом отрывке с возвращающимися строками:

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан…

Элегия слагалась в виду берегов, где-то между Судаком и Алуштой. Когда обогнули мыс Чебан-Басты, капитан брига подошел к своему бессонному пассажиру: «Вот Чатырдаг!» В темноте неясно обрисовывались массивы огромной Палат-горы, как ее прозвали в то время русские из-за сходства с раскинутым шатром.

Пушкин задремал. Он проснулся от шума якорных цепей. Корабль качался на волнах. Вдали амфитеатром раскинулись розово-сиреневые горы, окружавшие Гурзуф, на фоне их высились зеленые колонны тополей; из моря выступала громада Аю-Дага… «И кругом это синее чистое небо, и светлое море, и блеск, и воздух полуденный…»

На берегу путешественников встретила генеральша Раевская с двумя дочерьми. Старшая — Екатерина — считалась красавицей, обладала твердым характером и произвела на Пушкина сильное впечатление (он вспомнил ее, когда через пять лет создал образ Марины Мнишек). Вторая дочь — голубоглазая Елена Николаевна — была чахоточной, но в свои семнадцать лет, несмотря на тяжелый недуг, сохраняла все очарование красоты хрупкой и лихорадочной с некоторым отпечатком обреченности.27 Как все Раевские, обе старшие сестры отличались высокой культурностью, свободно владели европейскими языками, были начитаны в поэзии; вместе со своими братьями они способствовали ознакомлению Пушкина с Байроном в оригинале. Поэт навсегда сохранил к ним чувство живейшей благодарности.

* ЕЛЕНА РАЕВСКАЯ (1803-1852).

С портрета маслом неизвестного художника.

Увы, зачем она блистает

Минутной нежной красотой? (1820)

Все лето двадцатого года Пушкин провел в семейной обстановке, рядом с девушками, любившими искусство, увлекавшимися европейскими романтиками. «Все его дочери — прелесть, — писал он вскоре брату о семье генерала Раевского, — старшая — женщина необыкновенная».

Влюбился ли Пушкин в сестер Раевских? Подлинного чувства любви, с его глубиной и силой, здесь, видимо, не было; но было поэтическое поклонение молодым пленительным существам, увлечение художника, созерцающего с восхищением «юность и красоту» (по позднейшему выражению Пушкина). Сестры Раевские, несомненно, были его вдохновительницами. Такие алмазы пушкинской поэзии, как «Бахчисарайский фонтан», «Увы, зачем она блистает…», «Редеет облаков летучая гряда…», посвящение «Полтавы», в значительной мере обязаны своим зарождением Екатерине, Елене и Марии Раевским.

Вот почему Пушкин мог одновременно испытывать и выражать свое артистическое восхищение всем трем сестрам, а одна из них могла записать впоследствии, что поэт поклонялся всем своим прекрасным современницам, но «обожал только свою Музу». Это вполне подтверждается таким стихотворением, как «Редеет облаков летучая гряда…», в котором нет любовного признания и говорится только о «сердечной думе» — выражение большой глубины и чрезвычайно характерное для переживаний Пушкина.

Элегия была написана позже — в конце 1820 года, но она зародилась в Гурзуфе. Над Яйлой в сумерках загоралась и мерцала яркая звезда. Мария Раевская установила какие-то дружеские отношения с этой планетой. Оказалось, что в средневековых песнях лучистая Венера называлась Звездою Марии. Девушку забавляло, что это алмазное светило носит ее имя.28 Пушкин запомнил этот поэтический эпизод и вскоре описал его в своей элегии, обращенной к таврической звезде:

И дева юная во мгле тебя искала,

И именем своим подругам называла.

Но такие поэтические раздумья не вызывали ответного чувства. В стихах, которые в конце 1828 года Пушкин посвятил Марии Николаевне, есть строфа, отчасти освещающая их ранние отношения:

Иль посвящение поэта,