Липранди специализировался на изучении европейской Турции, которую, по планам царизма, предстояло присоединить к России. Библиотека его состояла преимущественно из книг по истории и географии Востока, Черноморья, придунайского края. Пушкин нашел в этом штабном офицере опытного и знающего советчика по ряду занимавших его вопросов, а в его обширном книгохранилище — немало редких и ценных изданий с планами, картами и гравюрами. Впрочем, первая книга, которую он взял у Липранди, был Овидий на французском языке. Если Байрон и Шенье сопровождали поэта по Кавказу и Тавриде, — Овидий стал его излюбленным спутником в «пустынной Молдавии».

У Липранди Пушкин познакомился с сербскими воеводами, доставлявшими полковнику необходимые сведения для его исследования о Турции. От них поэт узнал, что по соседству с Кишиневом — в Хотине — проживает дочь видного деятеля сербского освободительного движения Георгия Черного, или Карагеоргия, получившего такое мрачное прозвание за то, что он убил своего отца, не захотевшего стать в ряды национальных повстанцев, и повесил брата. Одно из первых кишиневских стихотворений Пушкина было посвящено «Дочери Карагеоргия» и давало резкий очерк этого «воина свободы», павшего жертвой национальной борьбы балканских славян с турецкими владыками.

Пушкин с интересом следит за народными преданиями и песнями. В новом, или верхнем, городе находился «Зеленый трактир», куда он охотно заходил поужинать с друзьями. Здесь прислуживала девушка Мариула. Певучее имя запомнилось ему и впоследствии прозвучало в его бессарабской поэме:

И долго милой Мариулы

Я имя нежное твердил…

Юная молдаванка, видимо, развлекала посетителей песнями, и мелодия одной из них привлекла внимание Пушкина. Вероятно, приятели-сотрапезники изложили ему сюжет жестокого романса, пленившего поэта быстрой сменой трагических событий. Девушка пела о любви юноши к чернокудрой гречанке, изменившей ему:

«И тогда я вытащил палаш из ножен, повалил изменницу и в исступлении топтал ее ногами. Я и теперь помню ее горячие заклинания и вижу открытые губы, молившие о поцелуе… Я бросил их трупы в дунайские волны и отер мой палаш черной шалью…»

Через несколько дней весь Кишинев повторял стихотворение Пушкина, навеянное молдавской песнью Мариулы. 8 ноября только что вернувшийся из объезда пограничной оборонительной линии по Дунаю и Пруту генерал Орлов принимал у себя офицеров. Вошел Пушкин. Начальник дивизии обнял его и начал декламировать:

Когда легковерен и молод я был…

Пушкин засмеялся и покраснел:

«Как, вы уже знаете?»

«Баллада твоя превосходна, — продолжал арзамасский «Рейн», — в каждых двух стихах полнота неподражаемая».

Среди посетителей Орлова выделялся статный гость с военной выправкой, в синей венгерке вместо мундира; пустой правый рукав, обшитый черным платком, был приколот к груди. Это был дрезденский ветеран, сын молдавского господаря Александр Ипсиланти — «безрукий князь», по позднейшему определению Пушкина, проявивший исключительную политическую активность. В обществе рассказывали, что он служил с честью в русских войсках и отличался замечательной храбростью. Пушкин отнесся к нему с пристальным вниманием; поэт «уважал отвагу и смелость, как выражение душевной силы». На кишиневских балах он встречал и младших братьев Александра Ипсиланти. Все три брата пользовались влиянием в обществе и молчаливо готовились к чрезвычайному историческому выступлению.

Вскоре Пушкин появился в театре. В город приехала кочевая немецкая труппа из Ясс и сняла единственное просторное помещение в доме вице-губернатора Крупянского; лож не было, зрительный зал состоял из одного партера, сальные свечи и плошки освещали кресла и сцену. Мелодрама Коцебу исполнялась по-провинциальному убого и крикливо. Пушкин явился сюда не для пьесы, а для встреч и бесед. Он обменивался впечатлениями с представительницами местного света, вспоминал Семенову и Колосову, с грустью сопоставлял знаменитостей петербургского театра с провинциальными актерами. Как раз в это время до Пушкина дошли слухи об уходе со сцены Семеновой, вдохновившие его на замечательные стихи (1821 г.):

Ужель умолк волшебный глас

Семеновой, сей чудной музы?

Ужель, навек оставя нас,

Она расторгла с Фебом узы,

И славы русской луч угас?

Не верю! Вновь она восстанет,

Ей вновь готова дань сердец —

Пред нами долго не увянет

Ее торжественный венец.

И для нее любовник славы

Младой Катенин воскресит

Эсхила гений величавый

И ей порфиру возвратит.

ЕКАТЕРИНА СЕМЕНОВА (1786-1849).

С рисунка Тропинина.

«Говоря об русской трагедии говоришь о Семеновой, и, может быть, только об ней». (1819)

В ноябре Пушкин выехал в Киевскую губернию, в имение Каменку, Чигиринского повета, принадлежавшее единоутробным братьям генерала Раевского, Давыдовым. На семейный праздник (именины старухи Давыдовой) сюда собрались Михаил Орлов, Владимир Раевский, Охотников, генерал Раевский с сыном Александром и петербургский друг Чаадаева — Якушкин.

В Каменке было два мира, разделенные, по выражению Пушкина, темами «аристократических обедов и демагогических споров». Первый был представлен гомерическим обжорой Александром Давыдовым, тучным и пожилым генералом в отставке, получившим впоследствии от Пушкина прозвище «второго Фальстафа». Это был помещик-самодур, не внушавший поэту ни тени уважения: эпиграмма на его жену, ветреную француженку Аглаю Давыдову, направлена своим острием против ее ничтожного супруга.

Полную противоположность представлял круг младшего брата — молодого Василия Давыдова. Он только что вышел в отставку, чтоб всецело отдаться тайной политической деятельности. Приверженец Пестеля, увлекательный оратор, он в качестве члена Южного общества председательствовал в одной из важнейших ячеек организации, имевшей свой штаб в его имении Каменке. Это была одна из трех управ так называемой «Тульчинской думы», то есть одного из центров революционного движения в Южной армии. Под видом семейного праздника в Каменке в конце ноября 1820 года происходило совещание членов тайного общества. Василий Давыдов со своими политическими единомышленниками — Михаилом Орловым, майором Владимиром Раевским, Якушкиным и Охотниковым — не скрывал своего оппозиционного настроения. Перед пылающим камином, в присутствии всех гостей, провозглашались тосты за здравие неаполитанских карбонариев и за процветание республиканских свобод. Великосветские трапезы завершались обычно оживленными политическими дискуссиями.

Пушкин в Каменке принадлежал обоим мирам, не отдаваясь всецело ни одному из них. Аглая Давыдова, как и ее дочь — подросток Адель, заметно привлекают его внимание. В этом кругу возникают беспечные строки его шутливого послания к «толстому Аристиппу», мадригальные блестки юной Адели, злые строки «К кокетке» и беспощадная эпиграмма «Иной имел мою Аглаю…»

Но неизмеримо сильнее привлекали Пушкина «демагогические споры». Общие прения на политические темы происходили по-парламентски — с президентом, колокольчиком, записью ораторов. Революционные события в южноамериканских колониях, в Испании и Южной Италии, казни Лувеля и Карла Занда, выступления карбонариев, дипломатическая активность Александра I по поводу конституционного движения в целом ряде стран — все это сообщало дебатам богатый материал текущей политической хроники.