Городу, основанному Потемкиным, было немногим больше тридцати лет. Это было, в сущности, местечко с населением в четыре тысячи жителей, большинство которых ютилось в небольших домиках и «мазанках», утопающих в садах. Несколько в стороне высились развалины потемкинского дворца среди запущенного сада. В наиболее людном месте находилась единственная гостиница (ныне Караимская улица, № 2), где и остановился Пушкин. Неподалеку, в одном из присутственных зданий, помещалась контора иностранных поселенцев, которая с 1818 года управляла колониями трех новороссийских губерний. Сюда-то и явился по приезде Пушкин вручить своему новому начальнику письмо от Нессельроде.

Его принял пожилой пехотный генерал, сухощавый, среднего роста, с крупной шарообразной головой, «с большими мечтательно-голубыми глазами и необыкновенно симпатичным выражением лица». Воспитанный московскими масонами, он получил за итальянский поход чин полковника, состоял в австрийской кампании дежурным генералом при Кутузове, дослужился до генерал-лейтенанта и принял начальство над пограничными колониями Южной России. Как большинство генералов того времени, он был в близких служебных отношениях с целой плеядой военных знаменитостей, участвовал в ряде исторических сражений. Но в отличие от блестящих и нарядных полководцев типа Милорадовича Инзов проявлял в жизни крайнюю скромность. Еще не будучи собственно стариком (в момент знакомства с Пушкиным Инзову было пятьдесят два года), он жил одиноко, по-отшельнически, спал на жесткой походной койке и не имел лишнего стула в квартире. Единственным украшением его спартанской обстановки был портрет Фридриха II, перед тактикой которого Инзов преклонялся, как большинство военных XVIII века. Он пользовался репутацией человека редких достоинств и просвещенного ума.

Содержание письма несколько удивило Инзова. Нессельроде давал маленькому курьеру, вручившему пакет, неожиданно тонкую психологическую характеристику. Это и было письмо Каподистрии, подписанное управляющим коллегией, но отмеченное проникновенностью ума и человечностью сердца, весьма мало свойственными Нессельроде.

В письме отмечалось безрадостное детство Пушкина, породившее в нем «одно лишь страстное стремление к независимости». Автор письма не скрывал ни своего мнения о «необыкновенной гениальности юноши» и его «пламенном воображении», ни своих сведений о его поэтической «знаменитости». Недаром Жуковский называл Каподистрию «нашим Аристидом».

Особый интерес представляет характеристика революционной поэзии Пушкина.

«Несколько поэтических пьес, в особенности же ода на вольность, обратили на Пушкина внимание правительства. При величайших красотах замысла и стиля его стихотворение свидетельствует об опасных принципах, почерпнутых в современных учениях или, точнее, в той анархической доктрине, которую по недобросовестности называют системою человеческих прав, свободы и независимости народов». Вот почему правительство, приняв соображения друзей поэта — Карамзина и Жуковского, полагает, «что, удалив Пушкина на некоторое время из Петербурга, доставив ему занятия и окружив его добрыми примерами, можно сделать из него прекрасного слугу государства или, по крайней мере, первоклассного писателя». Дальнейшая судьба молодого человека ставилась в зависимость от успеха «добрых советов» Инзова. Письмо заканчивалось уверением, что Нессельроде готов дать Пушкину место при себе, «но он получит эту милость не иначе, как через ваше посредство и когда вы скажете, что он ее достоин».

Необычайное письмо вызвало некоторое раздумье попечителя южных колонистов. Этот боевой генерал, в свое время переходивший с Суворовым Альпы, был не чужд литературных идей XVIII века. Племянник Хераскова, воспитанник одного из последователей Новикова, личный друг поэта-радищевца Пнина, Инзов склонен был по-своему воспринять официальное сообщение о новом стороннике «Системы человеческих прав и свободы народов». Уже 21 мая он сообщает Каподистрии, что «погрешности» Пушкина объясняет не «испорченностью сердца», а только «пылкостью ума».

Как человек большой душевной чуткости, Инзов после первых же бесед с новоприбывшим понял, что тот нуждается после всего пережитого не столько в «добрых советах» и поучениях, сколько в полной свободе и отдыхе. Он не стал обременять Пушкина канцелярской работой и предоставил ему время для устройства на новом месте. Пушкин оставил заезжий трактир и поселился в одном из многочисленных еврейских домиков.24 Город был тих и глух, но с открытием навигации сотни плотов и барок проплывали по течению. Пушкина потянуло к реке.

Ему нравились катанья на лодке, купанья, песчаные островки среди Днепра. Здесь Пушкин наблюдал первый примечательный эпизод своих странствий, отразившийся в его южном творчестве. Арестанты «смирительного дома» собирали на улицах подаяния, на которые и содержались заключенные. Двоим из таких скованных колодников удалось бежать; они переплыли Днепр и после отдыха на островке скрылись в лесах.

Случай этот приобретал особенное значение ввиду происходивших в Екатеринославской губернии крестьянских восстаний. Весною 1820 года пятьдесят деревень вокруг административного центра взбунтовались, «чтобы быть в полной свободе», как сообщал в Петербург вице-губернатор Шемиот. Против «многих тысяч возмутителей, избивающих своих начальников», были высланы значительные части правительственных войск, беспощадно подавивших восстание. Пушкин запомнил небывалый случай тогдашней тюремной хроники и через год нашел ему воплощение в поэме о русской разбойной вольнице.

Ранние купанья на Днепре вызвали у Пушкина приступ малярии. Еще перед отъездом из Петербурга друзья поэта подготовили план его путешествия с семьей Раевских по Кавказу и Крыму. Около 25 мая генерал Раевский, командовавший 4-м корпусом Первой армии, прибыл из Киева в Екатеринослав проездом на Кавказские воды. В то время на курорты отправлялись целым караваном, и генерала сопровождали его младший сын гусарский ротмистр Николай Раевский — знакомый нам друг Чаадаева и Пушкина, две дочери — Мария и Софья, гувернантка-англичанка, девушка-татарка, Евстафий Петрович Рудыковский, военный врач и отчасти стихотворец. Остальная часть семьи должна была встретиться с ними уже на юге.

РАЕВСКИЙ-отец (1771-1829).

Копия декабриста Н. А. Бестужева с акварели П. Ф. Соколова.

«… Я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасною душой, снисходительного, попечительного друга, всегда милого ласкового хозяина». (1820)

По приезде в Екатеринослав генерал Раевский вместе с сыном, несмотря на поздний вечер, разыскали Пушкина в его убогой хате. Поэта лихорадило. Тотчас же вызвали доктора Рудыковского; он предписал больному хинин, и на другое утро Пушкин явился в дом губернатора Карагеоргия, где остановились Раевские, побуждаемый страстным желанием сопровождать их на Кавказ. «С детских лет путешествия были моею любимою мечтою», писал впоследствии Пушкин; мечта эта готова была теперь осуществиться. Инзов не возражал, надеясь, что граф Каподистрия не будет недоволен.

В последних числах мая в одной коляске со своим другом Раевским Пушкин оставил Екатеринослав.

Три экипажа покатили по Мариупольской дороге. Проехав семьдесят верст, переправились на левый берег Днепра у немецкой колонии Нейенбург, возле Кичкаса (где теперь Днепрогэс). «Тут Днепр только что перешел свои пороги, — сообщал родным генерал Раевский. — Посреди его — каменные острова с лесом весьма возвышенным, берега также местами лесные, словом, виды необыкновенно живописные».

Вскоре проехали Александровск (теперь Запорожье). За ним начались гладкие безводные степи, покрытые свежим ковылем. Так добрались до Мариуполя.

Здесь впервые Пушкин увидел южное море. Все оставили экипажи и сошли на берег Таганрогского залива любоваться прибоем. Пушкин обратил внимание на шаловливую игру Марии Раевской с набегающими волнами. Это явилось одним из творческих впечатлений его южного путешествия.25