А. Н. РАДИЩЕВ (1719-1802)

По копии с портрета маслом неизвестного художника XVIII века.

…Вслед Радищеву восславил я свободу. (1836)

Автор «Путешествия» представлялся ему выдающимся поэтом-новатором. Немногие писатели XVIII века вызвали у Пушкина такой хвалебный отзыв: «Радищев, будучи нововводителем в душе, силился переменить и русское стихосложение. Его изучения Телемахиды замечательны. Он первый писал у нас древними лирическими размерами. Стихи его лучше его прозы. Прочтите его: Осьмнадцатое столетье, Сафические строфы, басню или вернее элегию Журавли,87 все это имеет достоинство. [В оде на вольность] много сильных стихов».

Статьи Пушкина об этом крупнейшем русском представителе «века просвещения» свидетельствуют о том, что политические искания поэта в тридцатые годы еще не нашли своего завершения. Пушкин относится критически к наследию Радищева, но не отходит и не отрекается от него. Одним из наиболее ярких проявлений этого сложного противоборства идей, впервые сказавшегося в «Записке о народном воспитании» 1826 года, и была одна из последних статей Пушкина о смелом «враге рабства», которого он неизменно признает писателем «с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарской совестливостью».

Этого было, конечно, достаточно для того, чтобы Уваров запретил статью. Отношения «Современника» с цензурным ведомством складывались вообще тяжело; материалы журнала задерживались, урезывались, запрещались, прохождение статей по различным цензурным инстанциям тормозило выход книжек; длилась изнурительная и бесплодная борьба с правительственными органами.

В четвертой книжке «Современника» было напечатано стихотворение «Полководец» (написанное в апреле 1835 г.). Оно вдохновлено замечательным портретом Барклая-де-Толли кисти Доу из «военной галереи» Зимнего дворца, а отчасти навеяно небольшой статьей, в которой впервые раскрывался трагизм судьбы этого замечательного военачальника.

Военная галерея Зимнего дворца.

Толпою тесною художник поместил

Сюда начальников народных наших сил,

Покрытых славою чудесного похода

И вечной памятью двенадцатого года. (1835)

В очередном томе словаря Плюшара была дана хвалебная оценка Барклая, сочетавшего «с глубокими познаниями военного искусства храбрость и необыкновенное хладнокровие в делах с неприятелем». «Но несправедливость современников часто бывает уделом людей великих: не многие испытали на себе эту истину в такой степени, как Барклай-де-Толли. В тяжком 1812 году, когда он, следуя искусно соображенному плану, отступал без потери перед многочисленными полчищами неприятельскими, готовя им верную гибель, многие, весьма многие, не понимая цели его действий, обвиняли его в бедствиях отечества. Только внутреннее убеждение в правоте своих поступков поддерживало тогда Барклая-де-Толли».88 Размышления Пушкина о трагической роли героя в отсталом мелочном обществе в сочетании с новыми сведениями о замечательном военном деятеле, оклеветанном современниками, выросли под пером поэта в исторический портрет исключительной выразительности и драматизма:

И долго, укреплен могущим убежденьем,

Ты был неколебим пред общим заблужденьем;

И на полу-пути был должен наконец

Безмолвно уступить и лавровый венец,

И власть, и замысел, обдуманный глубоко,

И в полковых рядах сокрыться одиноко.

Там устарелый вождь, как ратник молодой,

Свинца веселый свист заслышавший впервой,

Бросался ты в огонь, ища желанной смерти.

Вотще!

1836 год, столь продуктивный в литературной деятельности Пушкина, — год «Капитанской дочки» и «Современника» — дал ряд высоких достижений и в области лирики. Новый тон слышится теперь в стихах Пушкина: признания и жалобу сменяет раздумье. Над элегиком господствует поэт-мыслитель. Характерна запись в одном из его прозаических отрывков тридцатых годов: «Он любил игру мыслей, как и гармонию слов, охотно слушал философические рассуждения и сам писал стихи не хуже Катулла». Поздняя пушкинская лирика замечательно соответствует этой характеристике. 5 июля написано «Из Пиндемонте», где «буржуазной демократии», с ее парламентскими прениями о государственном бюджете и видимостью «свободы печати» под угрозой всевозможных штрафов и заточений, противопоставляются «иные права», «иная свобода»: великий принцип независимости поэта от палат и придворных «ливрей» во имя его вольных скитаний, творческого созерцания природы и жизни для искусства. Тогда же написана «Мирская власть» с горячим протестом против «грозных часовых», стоящих «с ружьем и в кивере» перед распятием для охраны его от черни:

И, чтоб не потеснить гуляющих господ,

Пускать не велено сюда простой народ.

Здесь резко выражены социальные запросы поэта в последний год жизни, когда мысль его все решительнее обращается к народу, его жизни, его судьбе, его запросам и будущему. Как и в молодости, Пушкин перед концом своего поприща придает огромное значение сатирической силе поэзии. Он сочувственно приветствует французского писателя, который в одной своей речи «представляет песню во всегдашнем борении с господствующею силою: он припоминает, как она воевала во времена Лиги и фронды, как осаждала палаты кардиналов Ришелье и Мазарини, как дерзала порицать важного Людовика XIV, как осмеивала его престарелую любовницу, бесталанных министров, несчастных генералов» и пр. Под знаком социальной идеи написан 21 августа 1836 года и знаменитый «Памятник».

Если трудно установить с окончательной точностью истоки философской лирики, то остается несомненным, что этот завет Пушкина является в ряде его дум о призвании поэта провозглашением общественной миссии художника в согласии с новейшим направлением европейской поэтики, увлекшим Гейне, Беранже, Гюго, Мицкевича. Движение, захватившее европейскую мысль тридцатых годов, не могло пройти мимо Пушкина.

Отзвуки новой социальной эстетики слышатся и в его стихотворении о своем творческом призвании. Памятник поэта не одинок, не пустынен, не удален от больших дорог человеческой жизни: «К нему не зарастет народная тропа». Поэт дорог разноплеменным массам, близок толпам, «любезен народу», не отдельным гениям, не одиноким мечтателям, не избранникам духа, нет — степным кочевникам, бедным северным племенам, темным, убогим, отверженным, загнанным историей и цивилизацией, отброшенным в темноту, в нужду и безвестность. К этим иноязычным народностям, в бескрайние восточные степи, с их кибитками и шатрами, или к бесплодным северным скалам несет он слова, напоминающие среди борьбы, гнета и тьмы настоящего о великой цели будущего, действенно облегчающие судьбы поверженных и гонимых, призывающие «милость к падшим».

Трудно переоценить или преувеличить этот глубоко социальный характер пушкинского завещания — именно им определяется смысл всего бессмертного стихотворения. И недаром в первом наброске этого поэтического исповедания Пушкин назвал писателя, который всегда был для него выразителем освободительного и революционного устремления русской мысли:

…Что вслед Радищеву восславил я свободу