— Почему же вы не уехали? — спросил Сарагоса.

Ромеро оторвал взгляд от улицы, за которой ему поручено было наблюдать, посмотрел на полковника — круглое молодое лицо, веселые глаза за очками.

— Я не уехал? Да потому, что мне крайне любопытно было узнать, что имел в виду дон Бенито. Теперь я кое-что понял… А вы давно в армии, дон Игнасио?

— Вы думаете, что я слишком молод для полковника? Но я только кажусь таким молодым из-за своих круглых щек, будь они прокляты. Мне уже двадцать восемь лет… А в армию я вступил в семнадцать, в конный полк. Тогда началась война с янки. Я вовсе не собирался делать военную карьеру, хотя мой отец был кадровым офицером. Сразу после войны я вышел в отставку и стал заниматься тем, чем мечтал, — коммерцией… Потом я снова вернулся в армию, а полковничий чин мне дал мой генерал, сеньор Видаурри, когда мы дрались против Санта-Анны под Монтерреем… Когда приняли новую конституцию, она меня вполне удовлетворила, но мне пришлось выполнить весьма неприятный для меня приказ сеньора Видаурри, он наш губернатор и мой командующий… И приказ я выполнил, но решил выйти в отставку. Я женился, у меня прелестная жена…

— Почему же вы не с женой, а на колокольне?

— Видите ли, дон Матиас, это дело самолюбия…

Сарагоса засмеялся.

— Да, да, дело самолюбия в большей степени, чем политических принципов. Я очень не люблю жить в условиях тирании. Как-то оскорбительно для мужчины, вы не думаете? Я так усердно объяснял это моей донье Рафаэле, когда она еще была невестой, что теперь мне просто неловко перед ней — сидеть сложа руки и смотреть, как эти авантюристы начинают толкать повозку назад. Вряд ли нам удастся выкурить их из столицы своими силами, но я уверен…

Пули ударили в каменные стены колокольни, в косяки проема, каменная крошка и пыль заставили Ромеро на мгновение закрыть глаза. Откуда стреляли, он не понял.

— Это верхний этаж синего дома, вон там, слева, — сказал Сарагоса. — И противоположный дом…

Снова несколько звонких щелчков.

— Ого, их много, — сказал Сарагоса. — Ради святого Матиаса, не высовывайтесь, святой мне не простит, если вас застрелят… Они сейчас будут атаковать. Это — прикрытие… Я пошел вниз. Не высовывайтесь, сеньор секретарь!

Придерживая очки, он побежал по крутой лестнице в темный провал.

И уже откуда-то снизу он крикнул:

— И сеньор Хуарес мне тоже не простит!..

Из нижних этажей колокольни ответили на огонь. Со стен домов полетела штукатурка. Звонко и коротко взвизгнули разбитые пулями стекла.

Ромеро прицелился из-за косяка, но выстрелить не успел. Странные звуки заставили его опустить ружье и прислушаться. В отдалении раздались шипение и треск фейерверка, и тут же над крышами домов бледно вспыхнули заглушенные солнечным светом огни праздничных ракет. Ликующие крики слышались там, откуда взлетели ракеты…

На позициях мятежников праздновали прибытие в столицу генерала Осольо и знаменитого полковника Мирамона.

Молодые, веселые, в блистающих шитьем мундирах, они галопом проскакали вдоль ломаной линии, разделявшей город на враждебные лагеря.

Полковник Мирамон сказал генералу Осольо, своему однокашнику по военной школе и соратнику по американской войне:

— Дело может затянуться, и губернаторы успеют блокировать город. Есть один способ быстро закончить. Бонапарт был, конечно, выскочка, но профессию свою знал хорошо.

— Артиллерия?

— Разумеется!..

ДЛЯ РЕСПУБЛИКИ НУЖНЫ РЕСПУБЛИКАНЦЫ

Местность, где стояла станция, Андрею Андреевичу очень понравилась. Узкая ложбина реки и мягко закругленные берега, покрытые толстым снегом от недавнего теплого снегопада, широкий мост с низкими перилами, тоже весь в снегу, низкорослые прибрежные деревья, как белые шары. Все это на слабом облачном закате выглядело уютно и совсем ненатурально.

Гладкой предвкушал прекрасную вечернюю прогулку, благо виднелась протоптанная дорожка.

Андрей Андреевич ехал из Москвы в свое черниговское имение.

Заканчивался день 14 января 1858 года.

Выпрыгнув из кибитки, он вошел в беленый каменный станционный домик, чтоб заказать хозяйке ужин. Хозяйка, полная и пригожая, тоже понравилась ему. Переговорив с ней, он заглянул в общую комнату, где обычно ужинали проезжие, и увидел этого человека.

Человек был немолод, коренаст и подтянут. Сидел он прямо и читал газету, держа ее несколько на отлете. Он посмотрел на Гладкого, не меняя положения руки с газетой, и Гладкому сразу понравилось его лицо. Лицом он был похож на большую благородную собаку — выпуклый невысокий лоб под очень короткой, плотной седой стрижкой, концы верхней губы, опущенные на нижнюю, широкий курносый нос, маленькие светлые глаза в складчатых темных веках.

— Прошу, милостивый государь, — сказал он густым, сипловатым голосом и положил газету.

«Ясное дело — отставной полковник, а быть может, и генерал. Послушаем о покорении Крыма…»

Гладкой раздумал гулять и скинул шубу на широкую лавку у дверей.

— Разрешите представиться: Гладкой Андрей Андреевич, не служу, еду в деревню по личной надобности, — сказал он, улыбаясь, чтоб расположить к себе старого воина.

Пожилой господин приподнялся, слегка поклонился и снова сел.

— Хлебников Петр Авдеевич, еду хоть и не по личной надобности, но и не по служебной.

— Загадочно!

— Ничуть. Я, милый юноша, хирург. И еду от больного… раненого, вернее говоря. Умер часа три назад…

Выпятив губы, он покачал головой.

— Молодой человек. Вроде вас… Тоже — худой этакой… Но только с бородкой и усами… Донкишот, одним словом.

Он произнес все это, глядя светлыми глазками прямо в глаза Гладкого, и тот, прикрыв на мгновение веки, в каком-то сером сиянии увидел свое закинутое мертвое лицо с наползающей на щеки бородкой…

— Что ж с ним приключилось, с этим Донкишотом?

Хирург подпер щеку широкой ладонью и сказал:

— Да ничего примечательного по нынешним российским временам — мужики убили. Только-то и всего, братец вы мой.

— Помещик? — затрудненно спросил Андрей Андреевич.

— Помещик. Молодой и мечтательный господин… Он приехал из Петербурга в свои деревни, собрал сход и стал объяснять мужикам, как он намерен их жизнь переустроить… Насколько мужики поняли — ручаться не могу, мужик наш многое на свой особенный манер понимает, — насколько они поняли и теперь объясняют полиции, их барин, отставной поручик Худяков, собирался разделить между ними всю общинную землю и еще прирезать барской. Думал он ввести фермерское, что ли, хозяйствование — чтоб крепкие и работящие пошли в гору, а кто поглупее и ленивее, пускай крепким свою землю уступает и идет к ним в работники на хорошее жалованье. А чтоб никого не обижали, он, Худяков, брался жить в деревне и присматривать… Мужики напугались и умоляли его оставить все как есть. Проспорили до темноты… А в темноте, когда расходились, господина поручика возле его крыльца кто-то дубиной по голове пригрел… Да чего вы стоите, братец вы мой? Вы садитесь, отдыхайте… Ну, виновных ищут, да поди найди… Да и найдут, засудят — что из того?

Гладкой сел к столу. Ноги и живот у него внезапно захолодели, он не мог глубоко вздохнуть. Он видел, как он, Андрей Андреевич Гладкой, собирает сход — он и думал это сделать — и говорит им… Что он скажет, еще не было решено… Прошлогодний опыт был неудачен…

— А вы уж, Андрей Андреевич, не с тем же ли едете? — подняв короткие толстые брови, спросил старик. — Так вы мне тогда объясните обстоятельно, как дорогу найти, а то пока я плутал, поручик-то и помер… Мне из города сообщили, а дорогу толком не указали… А и что я мог? Новую голову ему пришивать надобно было…

— Да отчего ж они попробовать не хотят?! — тихо и отчаянно спросил Андрей Андреевич. — Ведь ежели кто им добра хочет…

— Милый вы мой, не желают они нашего добра. Не желают! Они везде подвох и хитрость видят — и кто скажет, что не мы их к этому приучили? Мы, дворяне, грамотное сословие, только и делаем, что над ними опыты ставим… Блаженной памяти государь Петр Алексеевич начал… Нет, я не говорю, что реформы его прихотью были, нет! Я, как вы догадаться можете, по роду занятий своих ревнитель прогресса и цивилизации, да только ведь… Если больного самым полезным лекарством перекормить, помрет больной или же калекой останется, вот ведь как! А Петр по пути прогресса сразу до крайних его пределов решил дойти.