– Тридцать два, – сказал он, – всего тридцать два.

– Отлично, – обрадовался матрос. – Хорошо работаете. Никого себе не оставили?

От черного прямоугольника двери отчаянно дуло.

Матрос сложил список, положил в карман и приказал:

– Выходить по одному!

Андрей понимал, что он сейчас окажется на улице, и в то же время поведение матроса было таким, будто он не собирался отпускать арестантов. Люди выходили, и матрос громко считал их. Андрей оказался тридцатым. Ему вдруг захотелось остаться в тюрьме, но сзади стояли надзиратели, которые были рады избавиться от Андрея.

Андрей прошел сквозь дверь и оказался в мире, где не место живому человеку, – сверху хлестал ледяной дождь, под ногами было скользко, ветер был таким промозглым, пронзительным и яростным, что Андрея начала бить дрожь. Выбегая из тюрьмы, люди оглядывались – и другой матрос приказывал: вперед, вперед!

Там стоял большой открытый грузовик с высокими бортами.

Матросы велели людям лезть в грузовик, и тогда Андрей вдруг окончательно понял, что произошла ошибка – их везут убивать! Никто не будет везти людей ночью в открытом грузовике для того, чтобы выпустить на свободу. Нет, это неправда, просто надо освободить тюрьму, тесно в тюрьме, и поэтому их перевозят в Симферополь. Это объяснение было таким здравым, что он почти успокоился.

Когда тридцать два заключенных были в грузовике, в кузов забрались два матроса с пистолетами, и один из них приказал всем арестованным сесть на пол.

Сразу стало теплее и не так дул ветер.

Матросы уселись на задний борт.

– Ну что, спаслись от смерти? – спросил Оспенский, который оказался рядом.

– Вы здесь? – Андрей даже обрадовался, что есть знакомый человек.

– И я, и вы, и еще тридцать офицеров и угнетателей трудового народа, – сказал Оспенский. – Если когда-нибудь вы встретите на том свете господина Мученика, плюньте ему в лицо!

– А вы думаете, что ему лучше? – спросил Андрей. – Ведь не исключено, что нас везут на вокзал, чтобы отправить в другую тюрьму.

– Это еще зачем? – спросил Оспенский.

– Сидеть! Сидеть! – кричали матросы, следя, чтобы заключенные расселись.

Андрей повторял для себя: «Все-таки на вокзал – вот мы поедем и увидим, что едем на вокзал».

– Сидеть!

Над бортом рядом с Андреем поднялась рука, которая осторожно кинула ему на колени портсигар и исчезла. Андрей инстинктивно накрыл портсигар обеими ладонями.

Он потянулся к борту. Там в матросской одежде и в заломленной назад бескозырке стоял татарин Иса, которого Андрей помнил по партизанскому отряду Ахмета. Иса улыбался, показывая голубоватые в темноте зубы.

– Вы что? Вам плохо? – спросил Оспенский, обнаружив способность переживать за других в момент, когда на свете уже не остается никого, кроме тебя самого.

– Спасибо, – сказал Андрей, чувствуя, как в нем поднимается торжество, именно торжество превосходства над этим миром, над прочими людьми, прикованными к своему часу и покорно плывущими, подобно щепкам, по реке времени.

Торжество питалось гордыней, словно Андрей сам придумал и изготовил портсигар, словно он и есть Дедал, уже испытавший крылья.

Сидя в той же позе, Андрей осторожно и уже привычно провел по ребру портсигара. Портсигар вернулся к владельцу, а это могла сделать лишь Лидочка, которая видела, как он пропал. Надо уходить. Уходить и забыть об этом сумасшедшем доме, о страшной камере и ночном путешествии под ледяным дождем. Андрей нащупал кнопку, но не нажал ее, он понял, что этого не надо делать в грузовом автомобиле, потому что обязательно упадешь на землю с большой высоты – сначала надо выйти из грузовика.

Грузовик ехал довольно долго, и заключенные жались друг к другу, и никто не разговаривал, словно все уже умерли, даже матросы на заднем борту казались мокрыми статуями. Сейчас можно кинуться на матросов, невольно начал рассуждать Андрей, – их тут всего двое, – свалить их и бежать!

Как бы в ответ на его мысли грузовик прибавил скорость. На такой скорости спрыгнуть с мотора – значило искалечиться. И матросы, как бы уловив мысль Андрея, зашевелились, положили ладони на раскрытые кобуры.

Он уйдет… а Оспенский? У него же двое детей! Как ему помочь? Обнять его и нажать на кнопку – а если портсигар не может взять двоих, вернее всего, он не сможет этого сделать, значит, они оба погибнут?

Грузовик остановился. Вокруг была темная мокрая пустота, и кто-то сказал:

– Малахов курган.

– Последняя остановка, – ответил второй голос и хихикнул: – Трамвай дальше не идет.

– Бежим, – сказал Оспенский. – Другие тоже побегут.

Вспыхнул прожектор, ударив в людей, вылезавших из грузовика, Андрей скорее угадал, чем увидел, группу матросов, стоявшую в стороне.

– Давай, давай, без задержки!

Матросы – их набралось человек десять – погнали арестованных вниз под горку, к какой-то яме, чуть задетой лучом прожектора.

– Беги! – крикнул Оспенский и бросился в сторону.

– Стой!

И сразу застучали выстрелы…

Далее нельзя было ждать ни секунды.

Андрей нажал на кнопку, передвинутую на три дня вперед.

И провалился в уже знакомый поток времени.

Елисею Мученику, освобождая его из-под стражи, отдали мешочек с личными вещами Берестова. Мученику было неловко брать этот мешочек, и от вида его радость избавления, умиление собственным умом, выручившим его из безнадежного положения, тут же сменились раскаянием перед юношей, который пошел на смерть вместо него. И Елисей стал доказывать себе, что это не совсем так, вернее, совсем не так. Он пошел на эту уловку ради своей партии, ради революции, ради спасения миллионов людей. Идет война, он на войне, он солдат, и военный закон велит ему прибегать к различным хитростям, чтобы остаться в живых и продолжать борьбу за правое дело.

И все же Мученику было гадко, и он решил обязательно отыскать молодую жену Андрюши Берестова и отдать ей мешочек с вещами. Выйдя из тюрьмы и ожидая трамвая, он развязал мешочек Берестова и увидел в нем стальные наручные часы, триста рублей денег, свернутых в рулон, и мелочь, что бывает в карманах, но ни фотографии, ни письма – ничего, что могло рассказать о погибшем.

До дому Мученик добрался еле живой и весь следующий день не вылезал наружу, ожидая, чем кончится игра большевика Гавена.

Он оказался прав.

На следующий день в городе, потрясенном ночными расстрелами на Малаховом кургане, начал действовать временный военно-революционный комитет, составленный из большевиков. Первым приказом комитета был арест всех офицеров флота во избежание их поголовного уничтожения вошедшими в раж убийцами.

На некоторых кораблях матросы сопротивлялись и не отдавали своих офицеров. Если там дело срывалось, Гавен не расстраивался. Город был парализован – лидеры меньшевиков и эсеров либо прятались, либо оказались в тюрьме, а некоторые были убиты вместе с офицерами. Военно-революционный комитет стал единственной властью в городе, достаточно решительной, чтобы, использовав матросский террор, через несколько дней вернуть своих опричников в экипажи.

Весь день Елисей Евсеевич бродил по своей девичьей комнатке, в которую так ни разу и не привел свою Раису. Порой он присаживался к узенькому гимназическому столу и начинал писать, волновался, ломал перо, менял его, пачкая пальцы чернилами, снова писал и рвал листы бумаги.

Так и не написав, чего хотел, он лег в постель, не заснул, вскочил, ночью зажег лампу, хоть хозяйка и сердилась, берегла керосин, и без помарок, быстро и легко, написал заявление о приеме в социал-демократическую партию большевиков.

С утра он пришел в Совет, там еще бродили растерянные и никому не нужные вчерашние правители города, узнал от них о создании военно-революционного комитета, отнес туда заявление и, не моргнув, выдержал яростный взгляд Гавена.

– Как ты ускользнул? – спросил наконец Юрий Петрович с искренним удивлением.

– Откуда? – сделал большие глаза Мученик.