Ахмет вошел в комнату следом за Лидой и на открытой ладони протянул ей портсигар Андрея.

– Ахмет, – сказала Лида, – Ахметушка…

– Без сантиментов, – сказал Ахмет, – наше превосходительство этого не выносят.

– И за сколько вы его купили? Я отдам.

– Мы не купили, у Исы ловкие пальцы.

– Он украл?

– По-моему, это для тебя трагедия, – сказал Ахмет, – ты сейчас побежишь искать матроса, чтобы вернуть украденное…

– Прости.

– Потом, когда все обойдется, сделаете Исе подарок. Я с тобой прощаюсь ненадолго, нам надо посоветоваться, каким образом лучше проникнуть в тюрьму. А ты отдохни.

– Только недолго!

Когда совсем стемнело, надзиратель принес два фонаря «летучая мышь». Один поставил на стол посреди камеры, а второй повесил на железную перекладину, протянутую через камеру.

– Расскажите мне о себе, – попросил Елисей Евсеевич, – я очень люблю биографии других людей. Во мне есть писательский дар, я его чувствую.

– Ничего интересного со мной не случалось, – сказал Андрей.

– Но вы – историк? Студент-историк? Я прав?

– Я археолог.

– Моя мечта, – сказал Елисей Евсеевич. – Я всегда мечтал стать археологом. И теперь я займу ваше место.

– Почему займете?

– После вашего расстрела, – сказал Елисей Евсеевич. – К сожалению.

Он тонко засмеялся, потом неожиданно оборвал смех и добавил:

– Честное слово, мне вас жалко.

– Шутки у вас дурацкие, – сказал Оспенский, который дремал на нарах, подложив под голову свернутый китель.

– Но шутник не я, – ответил Елисей. – Шутники ходят снаружи.

– А здесь ужином кормить будут? – спросил Андрей, и ему стало стыдно, потому что Елисей засмеялся, а Оспенский улыбнулся в темноте, и стали видны его голубые зубы.

– Как нам трудно поверить в собственную смерть, – сказал Оспенский. – Особенно если мы молоды.

– Честное слово, я не вижу оснований, – сказал Андрей. – Ведь революция уничтожает только своих врагов.

– Революция сама решает, кто ее враг, а кто нет, – сказал Оспенский. – Дети аристократов, погибшие в Париже, не замышляли дурного.

– А вы меня забавляете, капитан, – сказал Елисей, дергая за длинный, торчащий, как у Дон Кихота, ус. – В отличие от других вы ведете себя спокойно и даже позволяете себе спать, хотя кому нужен сон на пороге вечности?

– А я рассчитываю на счастливый поворот событий, – сказал Оспенский, – на мою фортуну. Ведь она оградила меня от смерти вчера – почему бы ей не расщедриться и нынче? Я вам скажу: террор недолговечен. Он нажирается своими изобретателями.

– А во Франции? – вмешался Андрей. – Там года три убивали!

– А опричники? – сказал Елисей. – Это же годы и годы!

– Разрешите возразить вам, господа, – сказал Оспенский, – вы говорите о политике террора – о сознательной и организованной кампании устрашения. Но сейчас мы имеем дело с банальным разбоем, с погромом. Когда все перины вспороты и бабы изнасилованы, наступает отрезвление. По моим расчетам, оно наступит уже сегодня. На кораблях и в городе есть разумные силы.

Елисей стал серьезным. Даже голос звучал иначе, без смешка и попыток развлечь собеседника.

– Мне кажется, – сказал он, – что мы имеем дело с опричниной. С тем явлением, которое вы назвали организованной кампанией устрашения.

– За такой кампанией кто-то должен стоять.

– Вот именно.

– Так назовите мне эту силу! Адмирал Немитц и Морской штаб?

– Адмирал Немитц уже бежал из Севастополя.

– Значит, вы хотите сказать, что это татары?

– Татары не имеют никакого влияния на солдат и матросов, да и не хотят на них влиять.

– Совет?

– Уже теплее, – сказал Елисей. – Но сдвиньтесь еще левее.

– Украинская Рада?

– Опять холоднее, – сказал Елисей.

– Не томите меня, – сказал Оспенский. – Что за дьявольская сила стоит за погромом?

– Это большевики, – сказал Елисей.

– Какие еще большевики? – не понял Оспенский.

– Это часть партии эсдеков, – пояснил Андрей. – Они взяли власть в Петрограде.

– Так бы вы сразу и говорили! – сказал Оспенский.

Вспышка спора, затем какая-то возня возникла в другом конце камеры. Гулкий голос матерился и грозил всех вывести на чистую воду. Разговор, который вели рядом Оспенский и Елисей Евсеевич, вполне мог и должен был состояться в гостиной или на веранде, а не в сыром, пропахшем мочой темном погребе. Надо потереть глаза, тогда все это кончится и окажется сном. Незаметно для окружающих Андрей ударил себя по виску – отдалось в голове, но ничего не исчезло. Лишь Елисей Евсеевич бубнил:

– Расскажите мне, как еще большевикам взять власть, если даже после переворота, организованного ими в Петрограде, после того, как они провозгласили себя законной властью, находятся люди вроде нашего сокамерника господина Оспенского, которые утверждают, что и названия такого не слыхали.

– Простите, я так далек от современной политики, – сказал Оспенский извиняющимся тоном.

– Фамилию Романовых вы знали даже без политики. А что вам говорит фамилия Троцкий? А фамилия Зиновьев?

– Ничего.

– А заговорит, – убежденно сказал Елисей Евсеевич. – Скоро заговорит, если вы переживете эту ночь. Потому что они крепко сели на престол и теперь распространяют свою власть по России.

– И здесь? – спросил Андрей.

– И неизбежно здесь! Севастополь им нужен как воздух – это господство над Черным морем. Это тысячи вооруженных моряков и солдат. Но как захватить власть? Как – если их здесь единицы и никто не принимает их всерьез?

– Как? – повторил вопрос Оспенский.

– Я бы на их месте сколотил компанию пьяных матросов, которым хочется крови и разгула. Я бы дал матросам оружие, я бы науськал их на офицеров и спустил бы с цепи! А они бы устроили Варфоломеевскую ночь, после которой я бы вмешался, навел бы порядок с помощью тех же убийц и бандитов и заявил бы перепуганному обывателю, что больше погромов и убийств не будет, что я сожалею о них и что виноватые в них матросы получат устный реприманд…

– Вы меня пугаете, Елисей Евсеевич, – сказал Оспенский.

– Вы бы знали, как я пугаю себя! – ответил Елисей. – Я не могу спать.

Он сделал паузу и закончил фразу словно бы заученными словами:

– И хотя я не имею никакого отношения к вашим делам и мне ничего не грозит, я очень боюсь за вас и других молодых людей, которым сегодня не повезло. И знаете, чего я еще боюсь? Я боюсь, что, когда большевикам удастся этот кунштюк в Севастополе, они повторят его еще в тысяче городов и будут повторять, пока не подавят, не подомнут всю Российскую империю.

– Такие долго не удерживаются, – сказал Оспенский.

– Дай Бог вам их пережить, – сказал Елисей Евсеевич.

Андрея удручали запахи – они были застарелыми, въевшимися в стены, в пол, да и сам воздух никогда здесь не менялся. И было подвально холодно. Андрей поджал под себя ноги, он был бы рад прижаться к Елисею – но неловко было спросить разрешения. Хотелось пойти к параше – но ведь неприлично мочиться при посторонних, как животное.

– Почему вы здесь? – спросил Оспенский.

– Я торговый агент, – сказал Елисей Евсеевич, – меня задержали по подозрению в контрабанде. Они сказали, что я буду сидеть, пока за меня не внесут пять тысяч. Наверное, сегодня к ночи моя жена вернется из Ялты с деньгами, так что ночью я вас покину.

– Или мы вас покинем раньше, – сказал Оспенский.

Андрей все же подошел к параше. Там пахло еще сильнее, и тем, кто сидел неподалеку на полу, было совсем гадко. Хотя неизвестно, замечали они это или нет.

Он провел рукой по карману, будто портсигар чудесным образом мог возвратиться на место. «Господи, если бы он у меня был, я бы унесся на двадцать лет! Я бы вылетел из этой войны и этого сумасшедшего дома. Я бы вынырнул из потока в тридцать седьмом году, когда эта тюрьма уже будет никому не нужна, когда все двери будут раскрыты. Ведь человечество обязательно станет лучше, и это случится скоро… Но ведь эти матросы, которые стреляют в офицеров, они тоже хотят хорошей жизни – для всего народа. А большевики, которые взяли власть, чтобы заключить мир и чтобы больше не погибали солдаты, – неужели они хотят дурного?»