Переговоры тянулись до конца марта. Ленин потерял терпение.

Утром в пятницу произошел разговор с Надеждой Константиновной.

Владимир Ильич буквально ворвался на кухню, где Крупская жарила омлет.

– Все! – воскликнул он с порога, терзая в крепкой руке смятую газету.

– Больше терпеть нельзя ни часу – промедление смерти подобно! Надюша, пойми, они укрепляют свои позиции. Не сегодня-завтра эсеры раздадут крестьянам землю и полностью одурачат пролетариат. Где мы тогда будем? На задворках истории?

– Но ты же знаешь, Володичка, – ответила Надежда Константиновна, – что тебе нельзя волноваться.

– Я больше волнуюсь от безделья! Мы должны ехать. Ехать!

– Фриц сказал, что со дня на день он ждет решения из Берлина.

– Фриц может и не дождаться. Его-то ничего не торопит.

– И что же делать? – Надежда сняла сковородку с плиты.

– Я знаю. Надо достать паспорт шведа. Или норвежца. Да, лучше всего норвежца. Никто не знает норвежского языка…

– Володя, ты руки вымыл? Ты же с улицы пришел.

– Иду, иду…

Ленин бросил газеты на стол и кинулся в туалет к умывальнику.

– Наденька! – донесся оттуда его голос. – Наденька, ты не знаешь, у исландцев есть заграничные паспорта или они ездят по датским?

– Иди в комнату. Я ничего не слышу.

За столом Владимир Ильич разъяснил жене свой план:

– Первое – мы достаем паспорт. Норвежца или шведа. И по этому паспорту мы едем через Германию.

– И как только к тебе кто-то обращается по-шведски, все проваливается, – сказала Надежда Константиновна. – Омлет не соленый?

– Чудесно, чудесно. Тогда это будет глухонемой швед. Да! Великолепно.

– Ленин бросил вилку, вскочил и подошел к окну. – Это будет глухонемой швед или даже глухонемой норвежец. Тебе приходилось встречать глухонемого норвежца?

– Володя, не волнуйся, – сказала Крупская. – Садись за стол. Омлет остынет.

– Господи! – Ленин опустился на стул, руки бессильно упали на скатерть. – Сколько лет я ждал этого момента, я положил жизнь ради того, чтобы приблизить его, и, смею тебе сказать, без моей деятельности эта революция могла бы произойти на десять лет позже или не произойти совсем.

– Я это знаю лучше всех, – печально ответила Крупская.

– Да, милая. – Владимир Ильич протянул руку через стол и дотронулся до пальцев жены. – Я знаю и потому именно с тобой могу поделиться своей тревогой. Если я не попаду в Россию в течение двух недель, мое место займут другие люди.

– Другие люди в партии? – спросила Надежда Константиновна. – У тебя в партии нет соперников.

– Я не хуже тебя это знаю. Но при благоприятных обстоятельствах и в мое отсутствие некоторые постараются стать моими соперниками, претендовать на место наверху и, может быть, оттеснить меня.

– Лев Давыдович?

– Он не в партии. Но ради этого вступит. Но есть и Зиновьев, и Каменев. Ты всех знаешь. Пока я жив, они не посмеют поднять головы.

– Но могут прийти другие, молодые, наглые, которых ты сейчас не учитываешь, – сказала разумная Надежда Константиновна.

– Кто? Мне известны тысячи функционеров партии. Они не успеют вырасти за несколько недель. Нет, я имею в виду не мою партию – партия погибнет, потеряет значение, как только потеряет меня. Власть уже захватили и теперь консолидируют эсеры и псевдосоциалисты, демагоги вроде Керенского. В России опасен не Гучков, нет, бойся Чернова – оратора, крикуна!

– Значит, ты не имеешь шансов?

– А я – демагог, – сказал Ленин и рассмеялся.

Он смеялся высоким голосом, откинув голову, рыжая с проседью бородка выпятилась вперед, как острие меча.

– Ты меня позабавила! – сказал он.

Ленин начал быстро есть омлет, заедая его хлебом, – он ломал булку, забрасывал в рот маленькие кусочки хлеба. Он думал о том, что с годами Надежда стала его «alter ego», она произносит вслух те его мысли, которые он не смеет или не хочет произнести сам. И она, конечно же, не сможет жить без него. Если с ним что-то случится, она тут же умрет, тут же… ему стало жалко Надежду, как будто смерть, о которой он рассуждал, относилась вовсе не к нему…

– Омлет совсем остыл, – сказал Ленин.

– Я принесу кофе, – сказала Надежда Константиновна.

Идея с глухонемым шведом при всей ее авантюрности и нереальности начала приобретать конкретные формы. Недаром Мартов как-то говорил, что под личиной доктринера и начетчика в Ульянове скрывается авантюрист, гимназист, начитавшийся Густава Эмара и стремящийся на Амазонку. И это опасно, потому что стремление к авантюрам он переносит на всю Россию, и не дай Бог ему дорваться до истинной власти – он может вылепить из России настоящего монстра.

Многие смеялись, но те, кто знал Ленина многие годы, даже не улыбались. Человеческой привязанности к нему не испытывал почти никто, потому что трудно привязаться к человеку, который не только может, но и готов пожертвовать любой привязанностью ради власти. Впрочем, это отличительная черта многих больших политиков, иначе они не становятся большими политиками.

В конце марта 1917 года стремившемуся в Петербург Ленину помог случай, что неудивительно, так как Ленин именно его и искал. Некто Нильс Андерссон, шведский социал-демократ, близкий знакомый Гримма, оказался в Женеве. Он был из тех сытых, вскормленных на хорошем молоке и доброй пище, в чистоте и уюте молодых людей, которых так тянет отведать дерьма для внутреннего равновесия, что они готовы устроить кровавую революцию на Мадагаскаре, только бы выдраться из скорлупы респектабельности. Нильс Андерссон мечтал побывать в России и с винтовкой в руке, по колено в грязи и крови, насаждать там социальную справедливость. Гримм обещал ему место в первых рядах бойцов, но ранее он должен совершить для русской революции благородный поступок – принести жертву, которая, в сущности, даже и не является жертвой, – одолжить свой паспорт товарищу Ленину, одному из вождей русской социал-демократии, ее левого крыла – да вы видели его, товарищ Андерссон, в Стокгольме! О да, я, конечно, имел счастье видеть одного из вождей русской социал-демократии. И пока что я буду ждать нового паспорта вместо мнимоутерянного, я буду собирать деньги для России.

Так и вышло, что совершенно нереальный план удался – Ленин отправился через всю Германию под видом глухонемого шведа.

Но прежде чем отправиться, по крайней мере неделю, весь конец марта, Владимир Ильич с увлечением и тщательностью, с которой он всегда приступал к новым занятиям, изучал язык глухонемых, правда, не шведских, а немецких, так как уроки немецких глухонемых были доступнее. Тем временем и Нильс Андерссон давал Владимиру Ильичу уроки шведского языка.

Надежда требовала, умоляла разрешить ей поехать вместе с Лениным, но тот был неумолим. Он полагал, что риск узнавания при таком варианте удваивается. Он предпочел ехать с братом Фрица Платтена Карлом Платтеном, невероятно отважным, правда, рассеянным молодым человеком, швейцарский паспорт которого вызывал доверие. А Надежда должна была отправиться с остальной группой в закрытом вагоне, который, судя по сведениям Фрица, немцы все же готовы были предоставить, – правда, еще неизвестно, когда и с какой скоростью он будет добираться до Дании.

31 марта – всего месяц миновал с начала русской революции, и еще не все было потеряно для Ленина и большевиков – Владимир Ильич в котелке, синих очках, без бороды, в пальто с поднятым бархатным воротничком вошел в вагон второго класса. За ним шла, сдерживая слезы, Надежда Константиновна. Бронский нес чемодан, а Карл Платтен шагал последним, держа в одной руке русско-немецкий словарь, в другой – книгу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», по которой намерен был в дороге изучить русский язык.

Незамеченным остался стоявший на перроне агент русского охранного отделения Петров, не изменивший долгу по случаю революции и надеявшийся, что его услуги будут нужны любому режиму в России. После отправления поезда, дождавшись ухода Крупской и Платтена-старшего, Петров прошел на телеграф и послал невинно звучащую телеграмму в Петербург, где говорилось, как и положено в шпионских телеграммах, о тюках с хлопком и игрушках из миндальных косточек. В самом же деле получатели должны были понять, что известный и опасный социалист Ульянов-Ленин возвращается в Россию под видом глухонемого шведа и едет таким-то поездом. Так что можно принять меры.