– Слушаюсь, – неуверенно отозвался полковник и совершил незаконченное движение плечами, будто собирался уйти, не двигаясь с места.

– Сегодня же с копией письма делегировать представителей Совета и ЦВИКа в Петроград к Керенскому! Включить в комиссию самых серьезных дураков Севастополя. Остальные должны создать грандиозную комиссию. Грандиозную. Но совершенно секретную. Эта комиссия совершенно тайно должна будет обследовать резиденции всех Романовых и близких к ним лиц. Секретно, Верховский. Так, чтобы весь Крым знал и смеялся. Теперь вы все поняли?

– Теперь я все понял, – улыбнулся Верховский улыбкой гимназиста, догадавшегося, что корень из четырех – два.

– Идите. А вы, мичман Берестов, задержитесь на минутку. У меня будет к вам другое задание.

– Ну и как у вас дела? – спросил Колчак, усаживаясь в кресло и показывая Беккеру на соседнее. Садясь, адмирал нажал какую-то невидную для Беккера кнопку, потому что тотчас же отворилась дверь и вошел матрос в белой блузе с подносом, на котором стояли две рюмки, хрустальный графин с коньяком и черная пузатая бутыль.

– Рюмку коньяка, лейтенант? – спросил Колчак, показывая движением руки поставить поднос на столик.

– Благодарю вас, – сказал Коля.

«Что ему нужно от меня? Конечно, не исключено, что адмирал нуждается в преданных людях – достаточно заглянуть в исторические труды, чтобы понять – ни один великий полководец не входил в историю, не окружив себя заранее верными маршалами. Именно умение отыскать этих будущих соратников и есть главная черта таланта покорителя вселенной».

– А я побалуюсь виски, – сказал адмирал, сам наливая себе из черной бутылки, и в Коле возникла жгучая зависть и обида – обида была от той легкости, с которой Колчак, видно, берегший виски, а коньяк имевший в избытке, не удосужился предложить рюмку – одну маленькую рюмочку Коле. «Жалко, – неожиданно подумал Коля, – жалко, что у меня нет собаки, я бы приходил домой и ее бил», – и он улыбнулся этой детской и очень правильной мысли.

– Вы хотели что-то сказать? – спросил Колчак.

– Нет, ваше превосходительство.

– Давайте договоримся, Коля, – сказал Колчак, – когда мы на людях – я принимаю только формальное обращение мичмана к вице-адмиралу. Но здесь, вдвоем, без свидетелей… Ваше здоровье.

Коля поднял рюмку и заметил, как дрогнула его рука.

Адмирал назвал его Колей. Это не было галлюцинацией.

– Допивайте, допивайте, – сказал Колчак добродушно. – В такое трудное время доверие – основная связь между людьми. Все остальное слишком опасно

– ни страх, ни деньги не могут обеспечить длительную преданность – преданность в страшные дни всеобщего предательства. Доверие! А доверие должно быть взаимным!

– Вы не спрашивали меня…

– Зачем? Чтобы заставить тебя лгать? А так твоя маска оказалась прозрачной, и контрразведка полковника Баренца за полдня узнала о тебе столько, сколько ты знаешь о себе сам.

Коля хотел подняться, но Колчак уловил движение, сказал жестко:

– Сиди. Умел врать, умей и слушать. Почему взял документы Берестова?

– Он мне сам их дал, ваше превосходительство!

– Меня зовут Александром Васильевичем, и наш уговор я не отменял. Когда же он успел их тебе дать?

– Я видел его перед бегством. Перед бегством в Румынию. Он хотел, чтобы я передал их его тете. Но тетя умерла, а документы остались у меня.

– Он жив?

– Нет, он погиб. Я бы не посмел взять бумаги живого человека.

– Бунтовщиков испугался?

– Как я могу доказать каждому пьяному матросу, – сказал Коля, – что я такой же русский, как он?

– Разумно. Но чтобы больше мне не лгать. Никогда. Ты хочешь еще что-то сказать?

– Нет, Александр Васильевич.

– Почему ты оказался в Севастополе? Почему дезертировал?

– Здесь тоже делаются дела, Александр Васильевич. Вы смогли бы провести такие дни в феодосийской глуши?

– Я действую иначе. Виски хочешь?

– Нет, спасибо.

– Ты неглуп. Ты догадался, что это моя последняя бутылка. Не посылать же авизо в Одессу? Ладно, Беккер… или фон Беккер?

– Просто Беккер.

– Разумеется, просто – вариант с «фон» годился только до войны. Мне надо, чтобы ты немедленно выехал в Ай-Тодор. Знаешь, где это?

– Разумеется.

– Поедешь туда инкогнито. Отвезешь мое письмо вдовствующей императрице. Оно никому не должно попасть в руки. Только императрице. От этого зависит судьба России, которая тебе, Коля, не должна быть безразлична.

– Когда выезжать? – Коля поднялся.

– Немедленно.

Коля добрался до Ай-Тодора с ветерком; на штабном моторе. Шоффер, немолодой матрос Ефимыч, был неразговорчив. Когда за Байдарскими воротами дорогу впереди перегородило овечье стадо и пришлось простоять минут пять на людной дороге, шоффер откинул полу бушлата, расстегнул деревянную кобуру маузера и так сидел – рука на рукояти. Видно, имел приказ охранять пассажира.

За Байдарскими воротами поехали вниз, из тумана и холода, спускавшегося с гор, в весеннюю теплынь моря. Проехали Симеиз, и Коля вспомнил далекое лето, Лидочку – милую, смышленую ялтинскую девочку, ставшую спутницей несчастного Андрюши. Коле было искренне жалко Андрея – ничего против него он, разумеется, не имел и, сложись обстоятельства иначе, рад бы отдать руку за своего товарища. Впрочем, он ничего плохого Андрею и не сделал – тому не стоило суетиться и слушаться Ахмета. Ахмет… вот еще одна потеря. Где он? В Стамбуле?

Дворец императрицы в Ай-Тодоре, который она делила со своим племянником Александром Михайловичем, был скромен, и густая растительность тем более скрадывала его размеры. Коля хлопнул себя по груди, проверяя, на месте ли письмо. Он делал это уже сотый раз за дорогу, и грудь немного побаливала. Потом поправил синие очки – как у слепого. Это он сам придумал, чтобы его случайно не узнали по дороге. Автомобиль проехал открытые ворота, остановился у подъезда. Шофер поднялся по ступенькам и позвонил в звонок. Дверь долго не открывали.

Сидя в автомобиле, Коля достал из коробки на сиденье фуражку, надел ее вместо кепи, что было на нем для конспирации, снял синие очки, положил их во внутренний карман.

Дверь во дворец открылась – пожилой лакей в красной, обшитой желтым басоном ливрее высунулся из нее, испуганно спросил:

– Вам чего?

– Господин офицер от командующего флотом к императрице! – отрапортовал шоффер неожиданно громко и четко. Коля и не подозревал, что у него такой голос.

– Ну и слава Богу, – сказал лакей. – Пускай господин офицер внизу подождут.

Он приоткрыл дверь шире, чтобы разглядеть автомобиль и Колю в нем. Вид его удовлетворил, дверь раскрылась еще шире, и лакей стал виден весь. На нем были черные штиблеты и белые чулки.

Коля, думая, что на него смотрят из окон, легко и изящно выскочил из авто и прошел к двери, на ходу расстегивая львиные головы – застежку черного плаща.

Он передал плащ лакею – бакенбарды висели у того по щекам, как брыли дога. Лакей аккуратно подхватил плащ, но так и остался с ним в руках, словно забыл, что надо делать дальше.

В прихожей было холодно, словно не топили, и сыро. По лестнице спустилась горничная в белом передничке и наколке.

– Я слышала, слышала, Жан, – отмахнулась она, видя, что лакей хочет объяснить. – Пойдемте за мной, господин офицер.

Горничная была миниатюрная, точеная и очень чистенькая. Коля подумал, как она изящна и изысканна в постели.

– Вы надолго? – спросила горничная. Такие вопросы горничные не задают, но если ты так хороша, к тому же служишь императрице…

– Я сегодня же уеду, – сказал Коля. – Но думаю, скоро вернусь.

– Возвращайтесь, – сказала горничная. – У нас совсем мужчин не осталось. Вы не представляете, как все разбегаются. Даже смешно.

Продолжая говорить, горничная, не стучась, вошла в библиотеку, где в кресле, колени накрыты пледом, сидела императрица. Оттого, что шкафы с книгами были столь высоки, а императрица столь ушла в мякоть кресла, чтобы сохранить тепло, она казалась маленькой и беспомощной. И сознание того, что перед ним сама российская императрица, жена и мать императоров, наполнило Колю сознанием важности собственной жизненной миссии, и он почувствовал, что глубоко, до слез, растроган этим моментом.