– Я это по телефону буду говорить?

– Да. Только проверь, чтобы тебя никто не слушал.

– А может, ты псих?

– Нет, я не псих.

– Они меня засекут и посадят, – сказала Верка. – А ты уже – тю-тю!

– Ты позвонишь из автомата. И не будут тебя сажать. Тебе деньги вернут.

– И ты поверил, чтобы у нас деньги возвращали? – удивилась Верка. – У нас догонят и еще отнимут.

– Добро. Я вернусь через три дня. Где тебя искать?

– Знаешь что, – ответила на это Верка. – Возьми свою ксиву обратно. Не мое это дело – может, ты работаешь на западные спецслужбы?

– Я тебя прошу, Вера. Ты единственный знакомый мне человек. Не имею я отношения ни к каким спецслужбам, клянусь тебе! Это наши дела, внутренние!

– Побожись!

Это было совсем неожиданно. Как в книжке Гайдара или Анатолия Рыбакова.

– Кем мне быть!

Неожиданно Вера сильно ударила его кулачком по плечу.

– Заметано, – сказала она. – Но с тебя честное слово под салютом всех вождей.

Бомжиха смеялась, улыбка была лукавой и вполне разумной.

Потом она спросила:

– Ты давно не ел, Егор?

– Несколько месяцев, – честно ответил Егор.

Вера приняла его слова за шутку.

– Пошли в буфет, – сказала она. – Я тебя угощаю.

– Деньги у тебя откуда? – спросил Егор.

– Я бутылки сдала, – ответила девушка. – Ты же видел у меня бутылки.

В вокзальном буфете было почти пусто.

Они взяли по стакану чая и по булочке с сосиской внутри.

Егор хотел есть, но, когда он откусил от булки, оказалось, что он и кусать разучился.

И глотать было трудно.

– Ты что, больной? – спросила Верка.

– В общем, больной, – признался Егор.

– Не заразный?

– Чтобы заразиться, к нам надо попасть, – сказал Егор.

– А где вы живете?

– Внизу, в аду, – ответил Егор.

– Я на тебя гляжу и думаю: ты сумасшедший или притворяешься? Можно я твою сосиску доем?

– Ешь.

Потом они прошли по перрону. Многие оборачивались, смотрели на Верку. Егору было чуть неловко, что на нее смотрят.

– Ты нарочно так разоделась? – спросил он.

– Нечаянно, – сказала Верка. – Но если я тебя компрометирую, то сейчас исчезну.

Она остановилась, протянула ему руку и сказала:

– Прощай. Я завтра позвоню.

Глава 14

Гарик Гагарин

Я живу в однокомнатной кооперативной квартире в блочном панельном доме без прикрас.

Места хватает для библиотеки, компьютера, тренажера, дивана, письменного стола и кухни с минимальным набором посуды. Как что бьется, я покупаю новую чашку. А еще чаще мне их дарят девушки. Среди моих знакомых есть обычай – дарить мне чашки, чтобы я их спокойно разбивал, не беспокоясь о последствиях.

Но чашки имеют обыкновение обгонять поток подкрепления.

Вчера я разбил английскую кружку, которую так берег, уж очень она была удобна, по руке, и главное, велика. На ней была надпись «Я люблю кофе». Только вместо слова «люблю» изображено красное сердечко.

Больше ничего плохого вчера не произошло.

Что в театр собирались с Катрин и не пошли – в конце концов, это не у меня насморк, а у нее.

Значит, в плохом настроении была виновата только чашка.

В дурном настроении я лег пораньше.

А ночью проснулся от того, что настроение испортилось совсем.

В полусне я вспомнил о том, что жизнь моя не сложилась, что я – урод, что со мной девушки в театр не ходят, что разбилась последняя хорошая чашка...

Я не хотел открывать глаза, чтобы не проснуться окончательно.

Потом все-таки открыл и посмотрел на часы.

Было всего половина первого – и проспал-то только час.

За окном неслись быстрые облака, подсвеченные уличным фонарем. Это было театральное зрелище. Ветер нес бурые и желтые листья, что тоже отдавало плохим театром.

Почему плохим?

Было так тревожно на душе, словно я потерял зарплату младшего сотрудника (в пересчете на у.е. – двадцать пять баксов).

Фонд Сороса не знает о нашем существовании. И это хорошо, они бы нас украли с помощью западных спецслужб, утащили в Штаты и выкачали бы из нас все тайны нашей державы.

Но что меня так беспокоит?

Я стал прокручивать в памяти весь день.

Саня Добряк занимается пушкинистикой и умело заманил на это минное поле Калерию. Нет, это меня не касается.

Катрин, как уже говорилось, в насморке. У нее покраснел нос. Она меня не любит. К тому же я не заслужил ее любви.

Но так ли уж мне нужна любовь Катрин? Мы ее пересидели, переждали, переделикатничали. Помните, у Джека Лондона есть рассказ «Когда боги смеются». Там как раз говорится о влюбленной парочке. Они так любили друг друга, так берегли свою особенную любовь, что, даже поженившись, дотрагивались до тела любимого партнера лишь кончиками пальцев. Терпели, но сдерживались. Думали, что такая любовь и будет вечной. А боги посмеялись. Однажды возлюбленные проснулись, и оказалось, что они больше не стремятся к интимной близости... Рассказать об этом Катрин или погодить?

Что еще могло случиться? Ага, дядю Мишу, моего генерала, перевели на другую работу, с повышением. О чем он сообщил Калерии. А Калерия – мне. Теперь, если что-то случится в мире без времени, то неизвестно даже, кто захочет в это поверить.

Что еще?

Ага, Тамарочка. Наше разумное животное прекрасной внешности. «Достоевщина, – сказала она, узнав о судьбе дяди Миши. – Его заказали, как братьев Карамазовых».

Нет, близко, но не то...

Я снова закрыл глаза и почему-то вспомнил Егора Исаева.

Должен ли я жалеть его? Он совершил благородный поступок и остался в Чистилище, чтобы не оставлять Люсю Тихонову. Это прошлогодняя история, не имеющая конца, если не считать записки от Егора, полученной недавно. В записке говорилось об опасности, проистекающей от деревни Максимовка. Дядя Миша, привыкший уже всерьез принимать тот мир, сгонял со мной в наиболее подозрительную Максимовку. Безрезультатно. Остается теперь ждать новой весточки от Егора.

Если она будет.

Егор... как они там с Люсей?

У меня было к ним странное, почти родственное отношение. Вроде и не так близко знакомы и даже по душам не разговаривали. Ссылки, лагеря – я не пережил этого, поздно родился, но каково же было половине нашей страны ждать вестей из лагеря, из ссылки или из плена! Что за уродское, несчастное государство!

Егор. Ведь его до сих пор папа с мамой ждут. У Люси нет родных. А его отец как-то приходил в наш институт – откуда-то узнал, что перед исчезновением Егор бывал в Институте экспертизы. Отцу запудрили мозги и доказали, что, к сожалению, никаких сведений о сыне у нас нет. Но возможно, что он жив, хотя и не исключено, что погиб.

Мне нетрудно было представить тот мир – в отличие от многих миллионов соотечественников я там бывал. Я мог представить вечно серо-непроницаемое небо и зябкость воздуха – застойного, как в подвале, и лишенного запахов. И тишину мира, в котором не поют птицы, не тормозят автомобили; и людей так мало, что голос слышен за километр.

Егор... Что же меня мучает его лицо? Почему я не могу о нем не думать?

Егор... В груди болело, словно вставили железную палку.

Мне было тревожно. Наверное, никогда еще в жизни я не испытывал такой тягучей тревоги.

Впрочем, я вру. А помнишь ли ты, Гарик, как Васильчиков сорвался в пропасть в Цее? Нет, не в пропасть, а в трещину на леднике, и над трещиной сидела на ледяном ветру Юля Митяева, не смея отойти, словно надеялась, что ее присутствие сохранит Васильчикова от смерти.

Ведь я тогда проснулся ночью, всех поднял, мы побежали к леднику.

Я тогда почувствовал мысли Васильчикова или мысли Юльки – черт теперь разберет. Главное, что мы добежали, я их вел по леднику как днем, и состояние мое было таково, что никто не спорил со мной. А ведь могли бы и не поверить – Юлька с Васильчиковым еще за день ушли, чтобы перевалить Адайхох. Не новички...

Егор... Что с тобой случилось? Ведь я точно знаю – между тем миром без времени и нашим миром никаких эмоциональных связей нет. Как они с Люськой оказались там – словно отрезало!