18
И он закрыл лицо, чтоб горя скрыть улики,
И слезы полились рекой у горемыки.
Разбилась вдребезги вся жизнь, вся раскололась.
Он что-то говорил, и прерывался голос.
«Зачем я не погиб в бою от вражьей силы?
Зачем морская хлябь меня не поглотила?
Зачем я в мир пришел? Имело ль смысл родиться,
Чтоб это пережить и с этим примириться?»
И стала боль сдавать, как бы собой пресытясь.
«Скажите,- спрашивал крестьянку Янош-витязь,-
Как померла она и по какой причине?»
«От безутешных слез, от долгого унынья.
Пока вас не было, ведь мачеха-ехидна
Вогнала в гроб ее напраслиной обидной.
Замучила совсем, на сиротинке ездя,
Зато сама теперь и мается в возмездье.
Все было Илушке без вас кругом постыло.
И вам она свой вздох последний посвятила.
Она шептала: «Вот я ухожу отсюда.
Мой Янчика, не плачь, я там с тобою буду».
Так перешла она в тот мир легко и просто.
Народу много шло за гробом до погоста.
Никто пройти не мог, не прослезившись, мимо.
Все плакали – она в селе была любима».
«Скажите, где ее покоятся останки?»
«Пойдемте на могилу»,- был ответ крестьянки.
На кладбище, один, расставшись с провожатой,
В безмолвье он упал лицом на холм покатый.
Иные времена он вспоминал и сроки,
Когда в ней все цвело, уста, глаза и щеки.
Нет ничего теперь, все смерти вихрь развеял,
Что он чрез жизнь пронес, что он в мечтах лелеял.
Шло солнце на закат, румяня край дороги.
Потом зарю сменил на небе серп двурогий.
Безрадостно луна смотрела из тумана,
Безрадостно он брел с могильного кургана.
Но он вернулся вновь. Средь трав и повилики
Рос на могиле куст – колючий розан дикий.
Он ветку отломил и с думой невеселой
Засунул черенок за отворот камзола.
«Из праха сироты ты вырос, цветик сирый,-
Сказал он,- будь со мной в путях далеких мира.
Я сохраню тебя в дороге кругосветной,
Покамест не пробьет мой смертный час заветный».
19
Два было у него дружка в житейском море,
Два спутника в беде: булатный меч и горе.
Сидело горе в нем и грудь тоскою ело,
А меч сидел в ножнах, заржавевши без дела.
Сменилось много лун, валили зимы скопом,
Пока он шел и шел по неизвестным тропам.
Весной, когда земля была в цветном уборе,
Сказал он одному из двух собратьев – горю:
«О горе, для чего всегда меня ты гложешь?
Ты видишь, что меня ты доконать не можешь.
Другого избери, других терзай, преследуй,
Над теми, кто слабей, одерживай победу.
Не гибнут от тоски,- все это бабьи бредни.
Не от тебя удар я получу последний.
Неравная борьба, опасность и невзгода,
У вас молю себе смертельного исхода!
Расстанемся добром, я сам тебя оставлю.
И ты не мучь меня своей бесцельной травлей».
Так он сказал, с тех пор закрыв страданью двери,
Стараясь вспоминать поменьше о потере.
С терзаньями тоски покончив в это время,
Он жизни лишь тащил наскучившее бремя,
Тащил, тащил и раз, весной, в дневную пору,
Увидел воз в грязи среди густого бора.
То воз был гончара,- гончар готов был плакать,
Что воз так глубоко увяз, ушедши в слякоть.
Гончар стегал коня по морде, дик и злобен,
А возу хоть бы что,- нейдет он из колдобин.
Вот Янош говорит: «Здорово, друг сердечный».
Но злобно посмотрел ремесленник горшечный:
«Проваливай-ка ты с твоим здоровьем к черту!
С телегой я тут бьюсь уж скоро час четвертый».
А Янош отвечал: «Не злись, мастеровщина!»
«Да как не злиться мне, дорога – что трясина.
С утра хлещу коня, обдергал все поводья,
Знать, приросли к земле колесные ободья».
«Ну что ж, не унывай, твоей беде поможем.
А что там за большак бежит лесным изложьем?»
«Какой большак?» – «Да вон, мелькает между елок».
«Да это не большак, а так – глухой проселок».
«Ну что ж, хотя б и он. Вон там, на повороте…»
«Да нет, чур вас туда! Пойдете – пропадете.
Никто не приходил оттуда цел-нетронут.
Там великаний край, там люди камнем тонут».
«Я сам уж рассужу,- мне, думаю, виднее,
Давай-ка воз тащить. Возьмемся, да дружнее»,-
Ответил Янош, сам схватился за нахлестку,
Оглоблю потянул и вытащил повозку.
Глаза у гончара расширились с тарелку,
А Янош это все считал пустой безделкой.
Стоял и вслед глядел горшечник, рот разинув,
А Янош шел уже в пределы исполинов.
Он шел и вдруг достиг границы пресловутой,
Где всем бывал капут, где гибли смертью лютой.
По рубежу земли поток кипучий мчался.
В другой стране бы он большой рекой считался.
У края на часах стоял детина ражий,
Служивый великан из пограничной стражи.
И Янош, вскинув взор, детину мерил снизу,
Как башни городской зубцы или карнизы.
Вдруг тот пробормотал: «Никак, ползет разведчик?
А ну-ка поглядим, кто это? Человечек?
Знать, пятки неспроста чесались беспрестанно,
Сейчас я раздавлю его, как таракана».
Но саблю поднял вверх над головой лазутчик.
Не видел никогда жердяй таких колючек.
Ступил он на клинок и, ногу вверх отдернув,
Всей тяжестью в поток обрушился, как жернов.
«Он плюхнулся как раз, как надо мне, в канаву,-
Подумал Янош,- вот и мост для переправы».
И, бросившись стремглав к громаде бездыханной,
Чрез воду перешел легко по великану.
Дозорный не успел еще пошевелиться,
Как Янош был уже на том краю границы.
Он саблею своей взмахнул со всею силой
И жилу разрубил на шее у верзилы.
Уж больше часовой с земли не подымался.
Глазами зоркими вперед не уставлялся.
Нашло на жизнь его внезапное затменье
На вечность целую, наверное, не мене.
Труп запрудил поток, и, хлынувши по телу,
Мгновенно вся вода от крови покраснела.
Что будет с Яношем? Терпеньем запасемся:
В свой срок мы не спеша до цели доберемся.