26
Нет ночи в царстве фей, нет ни зимы, ни снега.
Там дышат круглый год одной весенней негой.
Там не слыхал никто об осени и лете,
Там алая заря, как утром на рассвете.
Там смерти нет, там дни весенних равноденствий,
Там тонут юноши и девушки в блаженстве,
Там не едят, не пьют, нет ни воды, ни хлеба,
И нежности любви – единая потреба.
Там горе слез не льет, но плачут от веселья,
И слезы фей текут в нутро земли сквозь щели
И образуют там, в глубинах зарождений,
Смарагдов залежи, алмазов отложенья.
От выжатых волос в глуби речного ила
Родятся россыпи и золотые жилы,
И золото течет по всем дорогам мира
В ведро старателя и в лавку ювелира.
Там дети фей плетут цветную ткань для радуг
Из шуток юношей и девичьих оглядок,
Когда достаточной длины навьют плетенье,
Обтягивают край небес для украшенья.
Спят феи на цветах, и ветра колыханье,
Укачивая их, полно благоуханья.
От этих запахов все более пьянея,
Лежат и видят сны царицы края, феи.
Весь этот остров фей лишь тень их сновидений.
Еще пышнее их игра воображенья.
Впервые любящего первое объятье
Дает о жизни фей неполное понятье.
27
Сперва для Яноша на острове красивом,
На что б он ни глядел, все было сном и дивом.
Рябило так в глазах от розового света,
Что он не мог смотреть на близкие предметы.
Доверчивей детей, нисколько не робея,
К нему со всех сторон толпой сбегались феи.
Приветливо шутя и весело болтая,
Они его вели все дальше в сердце края.
Чем больше он смотрел на остров небывалый,
Тем больше пелена с глаз Яноша спадала.
Он вспомнил Илушку, и горе охватило
И стало грызть его с возобновленной силой.
«Здесь, средь чудес, в стране любви и единенья,
Брожу лишь я один угрюмой, скучной тенью.
Куда я ни взгляну, везде счастливцев пары,
И в жизни только я лишен такого дара».
На острове был пруд иль озеро большое.
Он подошел к нему с печальною душою
И, в воду броситься решив у перевоза,
С груди своей достал сухой цветочек розы.
«Цветок мой,- он сказал,- мне к милой путь неведом.
Будь мне поводырем. Плыви, я брошусь следом».
И бросил розу вглубь, и сам за нею ныром
Готов был броситься, расставшись с этим миром.
Но что он увидал! Лишь роза погрузилась,
Как в Илушку она в воде преобразилась.
К воскресшей девушке он устремился в воду,
Чтобы спасти ее и вынесть на свободу.
То было озеро живой воды, ключ жизни,
И воскрешало все, на что ты ей ни брызни.
Из праха Илушки был розан. Ключ встревожил
Дремавший в розе прах, проснулся прах и ожил.
Ни в сказке не сказать, ни описать пером мне,
Как Янош ликовал, когда, себя не помня,
Он вынес Илушку в объятиях, волнуем
Трепещущим ее и первым поцелуем.
Как Илушка была прекрасна! Даже феи
Смотрели на нее без слов, благоговея.
И было решено всей островной столицей,
Чтоб Янош был царем, а Илушка царицей.
Так правит Янош там с царицею своею
Прелестным островом, где обитают феи,
Страною неги и любви, чудесным краем,
Балуем счастием, народом обожаем.
Пешт, 1844 г.
ВОЛШЕБНЫЙ СОН
Я лодочник на бешеной реке.
Взлетает вверх и вниз моя лодчонка,
Как колыбель, которую в тоске
Качает нянька в злобе на ребенка.
Ты – нянька злющая моя, судьба!
Ты лодку так и сяк мою качаешь,
Ты бурей у причального столба
В неистовстве страстей меня встречаешь.
А я устал. Где берег? Далеко?
Быть может, ближе до водоворота?
Отраден дом, но я б уснул легко
И в омуте с такою же охотой.
Ни берега, ни бездны. Даль небес,
Да волны в лодку хлещут. Неужели
Нельзя ни в омут, ни на волнорез,
Ни умереть, ни твердо стать у цели?
Чей это голос? Что за дивный звук
Вплетается в привычный гул теченья?
Чей дух, отбыв весь круг гееннских мук,
Уходит к небу, получив прощенье?
Ах, это лебедь тянет надо мной
И запевает гимн перед кончиной.
Воспоминанье, задержись, постой.
Как замиранье песни лебединой!
Я вышел из ребячества тогда
И был в счастливом возрасте подростка.
О, как напоминают те года
Рассвета заалевшую полоску!
В младенческой душе еще темно,
Но проблеск чувств уже ее румянит,
Как утром все давно озарено,
Задолго до того, как солнце встанет.
Я веровал, что все мои мечты
Способны сбыться,- и сбылись мечтанья,
Но я мечтал о малом, без тщеты,
Мечтал о друге, верном до скончанья.
Мой друг был верен; в возрасте таком
Еще не портит нас своекорыстье,
Еще не выедены червяком
В саду души ее цветы и листья.
Мой друг был верен. С ним я осушал
Бокал своей восторженности ранней,
И в эмпиреях, как орел, витал,
Оглядывая сверху мирозданье.
Я всем владел, на что бросал свой взор,
Все, все принадлежало мне по праву:
И богача узорчатый ковер,
И звездная корона громкой славы.
Я в будущее веровал тепло
И думал, что оно уже настало.
Вдруг существо мое переросло
Тот мир, который сердце обнимало.
В действительности мир ли измельчал,
Душа ль моя взаправду углубилась,
Но в ней образовался вдруг провал,
Разверзлась пропасть, трещина открылась.
Она росла, и я уж не парил,
Душою преждевременно увянув.
Я захандрил и без надежд и сил
О будущем не строил больше планов.
Меня уж не манило ничего,
Постылыми мне стали все приманки,
Так потускнеет неба волшебство,
Когда протрутся звезды до изнанки.
На всех я дулся, был на друга зол,
И в тягость стал себе, как посторонний,
И от мирского шума я ушел
Куда глаза глядят, как от погони.
Стоянку сделав далеко в лесу,
Я долго прожил на своем привале.
Как описать прогалины красу
И тех существ, что тут кругом летали!
То были вереницы чудных фей.
Они всплывали где-то по соседству,
Со дна опустошенности моей,
И чем-то мне напоминали детство.
Я их просил помедлить хоть на миг,
Схватить пытаясь хоть одну из стаи
И удержать в объятиях моих,
Но феи улетали, исчезая.
Они не возвращались никогда
И, словно воздух, были невесомы,
Но в сердце оставалась борозда:
Тоска и жалость, легкая истома.
И чем бесследней было и полней
Исчезновенье бледных тех видений,
Тем краше мне казался мир теней,
Тем слаще наше странное общенье.
Я таял и насмешки возбуждал
Во всех своей хандрою беспричинной,
Лишь друг мой с грустью головой качал
И не смеялся над моей кручиной.
«Да что с тобой?» – он спрашивал, а я
И сам не знал причины отчужденья.
Я жаждал ведь, и не было питья,
Которое дало бы утоленье.
Оскомину набил мне белый свет,
Земная красота мне надоела.
«Туда, туда,- твердил я,- в круг планет,
Где скрывшихся сестер моих пределы!
Дыша с семьей их воздухом одним,
Залью я жажды той огонь священный,
А если скроются они, как дым,
Вдогонку я пущусь по всей вселенной».
Весна была, и тьмы цветов и трав
Охватывали радугой поляну.
Они грустили, словно угадав,
Что, кажется, я скоро в вечность кану,
Я мимо них взошел на косогор
И загляделся в купол бирюзовый.
Я в синеву небес глядел в упор,
В средину неба, за его покровы.
Прекраснейшее в мире существо
Стояло в глубине. Мне видно было.
Что шепчут губы счастья моего
И как рукой она меня манила.
«Сейчас»,-шепнул я, став на край крутой
Внизу зиявшей бездны стосаженной,
Но сзади схвачен чьей-то был рукой,
И навзничь я упал без чувств мгновенно.
Очнувшись, вижу: то же существо,
Что с неба улыбалось за минуту,
Внезапно, ни с того и ни с сего,
Стоит со мною рядом почему-то.
«С земли до неба, значит, только шаг,-
Я заключил,- раз я совсем недавно
Был на земле, и вот – на небесах,
И это предо мною ангел явно?»
Так думал я, но про себя, не вслух,
Боясь, что если разожму я губы,
То небо тотчас разлетится в пух
От одного лишь звука речи грубой.
Из страха потерять ее, с тоской
Я за руку схватил ее, с опаской
Обвивши стан ее своей рукой,
Как пламенем объятой опояской.
Я ею любовался без конца.
Как не ослеп, как сохранил я зренье
При свете лучезарного лица
И глаз ее горящих озаренье?
Глаза переливались, как сапфир,
И брови черной радугой сгибались,
И как нисходит ночь в полдневный мир,
По белой шее кудри рассыпались.
Отмалчивался я – и вдруг понес
О рае, небе, ангелах. Но скоро
Прочел в глазах у слушавшей вопрос,-
Ей были чужды эти разговоры.
«Постой,- она сказала,- здесь не рай.
Мы на земле, я девушка земная.
Ты в пропасть бы свалился невзначай,
Не удержи я вдруг тебя у края».
«Мы на земле! – вскричал я.- Решено.
И объяснений от меня не требуй.
Что небо, что земля, мне все равно,
Но там, где ты со мной, конечно – небо.
Но ближе сядь, позволь тебя обнять.
Чтоб все в тебе ответом мне дышало,
Ты собственность моя, ты – благодать,
Тебя давно мечта мне предсказала».
Мы сели на вершине крутизны,
Беседуя. Она спросила, кто я.
«Я вздохом был до нынешней весны,-
Ответил я,- и жизнью стал с тобою.
Целуясь, я умру, но не горюй:
Ты воскресишь меня своею властью,
Вернув мне мой смертельный поцелуй,
Я вздохом был – и стал улыбкой счастья».
Мы обнялись и замерли вдвоем.
Я упросил об этом без усилий.
Зачем в тот день мы бронзовым литьем,
Как статуи, друг с другом не застыли?
Прошли б века, не разлучая нас.
Восторг был несравним, неописуем!
Как будто небо душу в первый раз
В меня вдохнуло этим поцелуем.
«Смотри,- шепнула, оторвав уста,
Мне девушка,- какие перемены!
Другое небо, и земля не та.
Что поцелуй наш сделал со вселенной!
Синее даль. Не так несносен зной,
Свежей в тени, и солнца свет лучистей,
Нас обвевает ветер неземной,
Нарядней розы, зеленее листья».
«О да! – я согласился.- Ты права.
Не знаю, мы ль глядим проникновенней,
Иль жизнь неузнаваемо нова,
Но будем благодарны перемене».
Так средь простора вольного, одни,
Друг друга прерывая то и дело,
За розовой гирляндой болтовни
Мы не заметили, как солнце село.
Темнело. Солнце, тучи золотя,
Садилось за лиловые предгорья.
Вставал туман и подползал, пыхтя,
Лугами, как по высохшему морю.
В лучах зари утес горел огнем,
Подобно трону под багряной тканью.
Счастливые стояли мы на нем
Четой венчанной в час коронованья.
Легко простились мы, два мотылька,
Не сомневаясь, что за тьмой унылой
Нам новый день готов наверняка,
Как верят в воскресенье за могилой.
Мы не давали клятв, идя ко сну.
Но поутру оказывались рядом.
Так прожили мы целую весну,
Уста в уста, грудь с грудью, взгляд со взглядом.
Так прожили мы лето. Каждый день
Был нам цветком на олимпийском пире,
И каждый час обозначал ступень
К блаженству, еле мыслимому в миро.
Увы, цветы все эти отцвели.
Будить воспоминанья нет причины.
Развейся, сон волшебный, сгинь вдали,
Как замиранье песни лебединой!
В дни осени поднялся ураган,
Тиранил рощи, оголял деревья,
Гнал листья ворохами вдоль полян,
Ногами их растаптывая в гневе.
Вот так и наше счастье растоптал
Тот ветер, как последний из злодеев,
И нас обоих порознь разметал,
В разлуке розы наших щек развеяв.
Расстались мы. Я должен был уйти.
В осенний вечер, сумрачный и строгий,
Я, девочке моей сказав «прости»,
Взглянул еще раз на нее с дороги.
Я побежал, не видя сам куда,
Лицо и грудь изранив в кровь о тернья,
Как падает изгнанница-звезда,
Отвергнутая небом в час вечерний.
Давно сошли царапины с лица,
Срослись порезы памяти упрямой,
На теле ни единого рубца,
И даже в сердце не осталось шрама.
Но тем-то мне, быть может, и больней,
Что, первая любовь, блаженство рая,
Волшебный сон тех незабвенных дней,-
Тебя я постепенно забываю!