14
Как муж с женой они остались.
Соединил их не священник –
Любовь и бог соединили.
Они не повторили клятву
Быть верными друг другу. Клятва
Там, в глубине их душ, осталась,
Где оставаться и должна
Нетронутой, неизреченной
И чистой, как звезда, которой
Дыханье даже не коснулось…
Дни счастья шли, и шли недели.
И мир не ведал,
Что было с ними.
Они не знали,
Что было в мире
И существует ли он даже.
Но, наконец, заговорила
Душа Сильвестра и сурово
Спросила: «Не пора ль проснуться?
Не для себя, а для других ты
Живешь на свете. Неужели
Забыл ты о своем призванье?
Вставай же и берись за дело!»
А вместе с тем еще суровей
Сказал забот домашних голос:
«Берись за дело, а иначе
Придется голодать обоим,
А вскоре и троим, пожалуй!»
И за перо тогда он взялся,
И написал достойно, вольно
Все, что душа ему сказала,
И труд к редактору понес.
И тот прочел и так ответил:
«Вы, сударь, человек великий,
Но и безумец вы великий!
Величье ваше в том, что славный
Вы написали труд! Наверно –
Руссо не написал бы лучше!
Но вы безумец потому, что
Воображаете, что это
Вы ухитритесь напечатать.
Вы не слыхали О цензуре?
Поймите, что это такое!
Я, сударь мой, сравню цензуру
С такой чертовской молотилкой,
В которую снопы бросаем,
Чтоб вымолачивала правду
Она, как зерна, и пустую
Солому только возвращала
Для жвачки публике почтенной.
Неправда? Испытайте сами!
За зернышко малейшей правды,
Оставшееся в той соломе,
Согласен проглотить я пулю!
И если нет у вас желанья
Попасть в такую молотилку,
То сейте, сударь, не пшеницу,
А хмель и прочие дурманы!
Все это можете подать вы
Хоть целиком. Скажу я больше –
За это наградят вас щедро!»
Домой пришел он оглушенный,
Как будто головой о стенку
Он стукнулся… Решил он: ладно!
Напишет мягко он, смиренно…
Так гладко, что рука цензуры
Скользнет по бархатным страницам.
Но только, книгу переделав,
Заметил он: еще вольнее
И много горше книга стала.
И много раз писал он снова
И разрывал, прекрасно видя,
Что он идет не той дорогой…
И наконец он убедился:
Все то, что годно для печати,
Учить людей, увы, не может,
А то, что годно для ученья,-
Не может выйти из печати.
«Ужасно! – закричал он.- Значит,
Нет способа, чтоб мир услышал
Мои слова! Итак, я должен
Гасить в себе душевный пламень,
Которым мог бы мир поджечь!
Как видно, тот душевный пламень
Меня пожрет! Нет! Жить я должен!
Но где ж возьму на это денег?
Иль мне от принципа отречься
И, изменив ему, святому,
Покорно присоединиться
Ко всяким этим негодяям,
Обманщикам людского рода?
Нет! Лучше с голода подохну,
Уж лучше так я жизнь окончу,
Как начал – буду красть и клянчить,-
Чем напишу одну хоть букву,
Которая б не изливалась
Из чистого истока духа!
Нет! Не набью фальшивой марки
На помысел, пусть самый малый!
О помыслы мои! Бог с вами!
Как узники вы в каземате!
Пусть будет гробом и темницей
Для вас мой ум!
Нет! Так не будет.
Не допущу, чтоб вы погибли!
Настанет день, настать он должен,
Когда раскроются темницы
И вы всю землю обойдете,
Тепло и свет неся с собою,
Как солнца летнего лучи!»
Так
Отдых дал своим он мыслям,
А чтобы не лишиться хлеба -
Чужих творений перепиской
Он занялся. О, труд тяжелый!
Ведь и с работой дровосека
Он не сравнится!
С утра работая до ночи,
Нередко видел переписчик
При свете лампы,
Как ночь проходит
И новый день сменяет ночь.
Но этот день был так же беден,
И на окне узор мороза
Был все затейливей и ярче,
И даже замерзали слезы
В глазах у женщины, но все же
Ее любовь не остывала.
Л годы шли. И год за годом
Росла семья. Их стало трое,
И четверо. И четверилась
Нужда в мансарде поднебесной,
Где стены дождь исполосатил,
Где сырость порождала плесень,
Где на кровати спало трое,
А на полу, у изголовья,
Спал на соломенной подстилке
Глава семьи…
Лучи рассвета
Ложились на чело Сильвестра,
Как золотой венец,
Как теплый,
Блестящий божий поцелуй.
15
Вот пробуждается семейство.
Сначала – муж, хоть спал всех меньше,
Затем – жена и старший мальчик.
А младший? Все еще он спит.
Каким он сном заснул глубоким!
На цыпочках все ходят тихо
И разговаривают тихо -
Пусть спит младенец. Пусть он спит!
Родители и добрый братец,
Оставьте этот тихий шепот!
Теперь гремите, грохочите -
Младенец не услышит вас!
Ведь мертвые не слышат шума…
Ведь с голоду ребенок умер!
Что может чувствовать родитель,
Что может испытать отец,
Увидев, что ребенок умер,
Особенно – когда он умер
От голода?!
Когда б господь
Влил в руку мне всю силу правой
Руки своей, едва ли все же
Я мог бы описать мученья,
Которые когтей мильоном
Тут в сердце женское впились!
О, дайте ей,
Припавши к тельцу,
О, дайте плакать, плакать, плакать,
Бросать из самых глубочайших
Водоворотов лютых мук
В недостижимый лик господень
Весь гнев души, все богохульства!
Не трогайте в священном буйстве
Безумно бьющуюся мать!
Мужчина в молчаливом горе
Склонился над младенцем мертвым,
А впрочем, может быть, он даже
И радовался, что ребенок
Страдать уже не будет больше.
А старший брат, на братца глядя,
Подумал, что, пожалуй, скоро
И он таким же точно станет –
Холодным, белым, неподвижным…
Что ж! Мертвых голод не томит!
Часы текли. Хоть тихо-тихо,
Но все ж текли. И без сознанья
Мать, словно мертвая, упала
На дитятко своих несчастий.
И вот на сердце стало легче,
И вздыбленные волны духа
Не штурмовали больше неба,
А только тихо колыхались,
Как будто на ветру колосья…
Взяв сына мертвого в объятья,
Качала мать его, как прежде,
И что-то говорила, пела,
Как шелестят во мраке зимнем
Лесные ветви.
«Спи, малышка,
Мой младенец!
Расскажи мне,
Что приснилось?
Верно, видишь
Сон хороший!
Спишь еще ты
Не в объятьях У земли,
А мать качает,
Мать качает, обнимает!
Спи,
Прекрасный мой ребенок,
Белый цветик,
Белый лучик!
Спи,
Пока ты не проглочен Матерью -
Землею черной!
Небеса
Закат целует,
Он целует их,
Румянит.
Я лицо твое целую -
Не горит на нем румянец!
Ты не хочешь улыбнуться,
Прежде чем со мной расстаться!
О душа моя и сердце,
Почему же ты не хочешь?
На погосте Снежный холмик,
Белый крестик -
Спи, мой мальчик.
Над могилой Я склонилась,
И не дождик -
Слезы льются.
Тише вы,
Акаций ветви!
Со своим безмолвным сыном
Говорю я
На погосте,
Мы беседуем,
Молчите!
Не болит твоя головка?
А не ноет ли сердечко?
Под землей тебе не тяжко?
Для тебя что, мальчик, мягче –
Руки матери иль гробик?
Спи, мой голубь!
Доброй ночи!
Об одном тебя прошу я:
Чтобы я тебе приснилась,
Чтоб всегда мы были вместе!»
Качая мертвого ребенка,
Мать задремала. И пока
Она спала, отец гадал,
На что он купит гроб ребенку?
И чем заплатит за могилу?
Ведь денег нет!
И в комнате он огляделся:
Быть может, что-нибудь найдется
Такое, что продать удастся?
Нет! Ничего!
Но от какой ужасной мысли
Вдруг побледнел и задрожал он?
Чтоб голым в землю
Не лег младенец,
Продать сокровище придется,
Которое хранил он пуще Зеницы ока,-
Вот этот перстень обручальный,
Который с пальца не сумела
Сорвать Нужда!
Он поседел от этой мысли,
Но – что поделать?
Снимая с пальца этот перстень,
Почувствовал он боль такую,
Как будто с сердцем расстается
И будто рубит пополам он
Все то, что есть, и то, что было,
И будто мост он разрушает,
Что зиму связывал с весною,
И будто лестница сломалась,
С земли ведущая на небо…
Но, значит, так уж надо было,
Чтоб в землю голым
Не лег младенец.
Его красиво хоронили,
Был крепок гробик деревянный,
А саван соткан был из шелка.
Велик был камень над могилкой.
Недешево был продан перстень,
И все пошло на погребенье –
Душа отца не допустила,
Чтоб был истрачен
Даже грошик
На хлеб насущный,
Хоть в нем нужда была огромна.
Но в яд бы превратилась пища
И отравила бы Сильвестра,
А жить ему еще хотелось!