нам доставила. Может быть, никогда больше не придется тебя увидеть. Федя так

говорит, что окончательно прощается с галереею; с грустью говорит, что,

вероятно, ему уже больше не придется ни разу сюда приехать. Я же уверяла его, что всего вероятнее, что мы приедем сюда еще года через три. <...>

Воскресенье, 7 июля (25 июня)

<...> Проиграв все, мы с Федей вышли из залы и отправились домой.

Дорогой я сказала: "Жалею, что я пошла с тобой, может быть, ты без меня и не

проиграл бы". Но Федя благодарил меня, говорил: "Будь благословенна ты, 74

дорогая моя Аня; помни, если я умру, что я говорил тебе, что благословляю тебя

за то счастие, Которое ты мне дала"; что выше этого счастия ничего для него не

может быть, что он меня недостоин; что бог уже слишком наградил его мною, что

он каждый день обо мне молится и только боится, чтобы все это как-нибудь не

изменилось. Говорил, что теперь я люблю и жалею его, но когда любовь моя

пройдет, то все переменится. Я же думаю, что ничего этого не будет, и мы всегда

будем так же горячо любить друг друга.

Среда, 10 июля (28 июня)

<...> За чаем Федя мне рассказал свой визит к Тургеневу. По его словам, Тургенев ужасно как озлоблен, ужасно желчен и поминутно начинает разговор о

своем новом романе. Федя же ни разу о нем не заговорил. Тургенева ужасно как

бесят отзывы газет: он говорит, что его изругали в "Голосе", в "Отечественных

записках" и в других журналах. Говорил еще, что дворянство под

предводительством Феофила Толстого хотело его выключить из дворянства

русского, но что этого как-то не случилось. Но прибавил, что "если б они знали, какое бы этим они доставили мне удовольствие" {7}. Федя, по обыкновению, говорил с ним несколько резко, например, советовал ему купить себе телескоп в

Париже, и так как он далеко живет от России, то наводить телескоп и смотреть, что там происходит, иначе он ничего в ней не поймет. Тургенев объявил, что он, Тургенев, реалист, но Федя говорил, что это ему только так кажется. Когда Федя

сказал, что он в немцах только и заметил что тупость да, кроме того, очень часто

обман, Тургенев ужасно как этим обиделся и объявил, что этим Федя его кровно

оскорбил, потому что он сделался немцем, что он вовсе не русский, а немец. Федя

отвечал, что он этого вовсе не знал, но что очень жалеет об этом. Федя, как он

говорил, разговаривал все больше с юмором, чем еще больше сердил Тургенева, и

ясно выказал ему, что роман его не имел успеха. Расстались, впрочем, они

дружески, и Тургенев обещал дать книгу. Странный это человек, чем вздумал

гордиться, - тем, что он сделался немцем? Мне кажется, русскому писателю не

для чего бы было отказываться от своей народности, а уж признавать себя немцем

- так и подавно. И что ему сделали доброго немцы, между тем как он вырос в

России, она его выкормила и восхищалась его талантом. А он отказывается от нее, говорит, что если б Россия провалилась, то миру от этого не было бы ничего

тяжелого. Как это дурно со стороны русского - говорить таким образом! Ну, да

бог с ним, хотя я знаю, что Федю разговор с Тургеневым ужасно как рассердил и

взволновала эта подлая привычка людей отрекаться от родного. <...> {8}

Четверг, 11 июля (29 июня)

<...> Пришла Мари и принесла карточку Тургенева, который приехал в

карете и, спросив ее, здесь ли мы живем, велел передать эту карточку. Вероятно, он не хотел зайти сам, чтоб не говорить с Федей, ну а долг вежливости нельзя

было не отдать. Да и странно: кто делает визиты в десять часов утра - разве это

только по-немецки, да и то как-то странно. <...>

75

Пятница, 12 июля (30 июня)

<...> Меня даже смех берет, когда я вижу, что он отправляется за

покупками и приходит нагруженный свечами или сыром. Он очень любит

хлопотать, заваривать чай и даже, как видно, делает это с удовольствием. Он

очень, очень милый человек, мой муж, такой милый и простой, и как я счастлива.

<...>

Суббота, 13 июля (1 июля)

<...> Сегодня, когда Федя много выиграл, его встречает Гончаров

{Знаменитый писатель. (Прим. А. Г. Достоевской.)}, который вздумал

пофанфаронить и показать, что он здесь не играет, а так только, а поэтому он

спросил Федю, что такое "passe" и сколько на него берут. Ну разве можно

поверить человеку, которого видали по два и более часов на рулетке, что он не

знает игры; ну, а нужно показать, что, дескать, "этим мы не занимаемся, а

предоставляем другим разживаться таким способом". Гончаров спросил Федю, как идут его дела. Федя отвечал, что прежде проиграл, а теперь воротил и даже с

небольшим барышом, при этом показал ему полный кошелек. Гончаров, я вполне

уверена, передаст это Тургеневу, а Тургеневу Федя должен или пятьдесят, или сто

талеров, поэтому как бы я была рада, если б удалось отдать Тургеневу здесь же, не уезжая, потому что иначе каким образом Федя успеет отдать эти деньги, когда

мы приедем в Россию. <...>

Четверг, 18 июля (6)

<...> Федя говорил, что два раза заходил к Гончарову, хотел ему открыться

и просить сто талеров, сказав, что в месяц успеет выслать ему. Но каждый раз не

заставал его дома. Потом Федя говорил о Каткове, но как к нему писать, а

особенно из Бадена, - ясно, что Федя проигрался. Это нехорошо. Эх, были мы

дураки, что сегодня еще утром не уехали из Бадена, когда было двадцать золотых; еще возможно было жить в Женеве. Когда мы пришли домой, мы легли на

постель рядом, и Федя начал мне говорить о различных проектах, которыми мы

могли бы поправить свое дело. Федя думал обратиться к Аксакову, предложить

ему сотрудничество {9}. Сначала он хотел обратиться к Краевскому и просить у

него денег, обещая выслать роман в десять листов к январю. Но мне казалось, что

это просто невозможно. Это слишком много работы, тем более что ему не

справиться с романом для Каткова. Мы долго и грустно разговаривали. Мне было

тяжело на Федю смотреть. Да и с ним было тяжело; без него я могу хоть плакать, но при нем у меня совершенно нет слез: я плакать не могу, а это слишком тяжело.

Мы просидели до одиннадцати часов и решили, что завтра Федя пойдет

попробует на последний золотой счастья; может быть, как-нибудь и подымемся. Я

ушла спать и, к счастью, заснула; Федя меня разбудил в два часа прощаться, и я

76

была так рада, что мне удалось опять скоро заснуть. Я боялась не спать, потому

что эти грустные думы так и приходят на ум и ничем мне их не отогнать. <...> Пятница, 26 июля (14)

<...> Сегодня утром Федя ходил к Гончарову, чтобы спросить его адрес на

тот случай, если нам не придется теперь ему отдать. Гончаров своего адреса не

сказал, но сказал, что этот долг такие пустяки, что не стоит и говорить, что если

не здесь, то в Петербурге можно отдать как-нибудь, что вообще не стоит

говорить. Тогда Федя ему сказал, что ищет теперь денег, сорок франков. Гончаров

сказал, что не может их дать, потому что сам проигрался вчера ужасно, почти до

последнего, хотя у него и осталось на дорогу. Разумеется, говорил он, что так как

он путешествует со своими знакомыми, то всегда может спросить у них, и они

ему помогут, но, во всяком случае, он теперь дать не может. Федя мне сказал, что

ему кажется, что Гончаров очень сильно проигрался, что у него, пожалуй, тоже

нечем даже заплатить и за отель. Как досадно, что мы не можем вернуть. Так они