из «Записок охотника» см. в письме Н. А. Некрасова к В. Г. Белинскому, И. С.

Тургеневу и П. В. Анненкову в Зальцбрунн от 24 июня 1847 г. (Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, Гослитиздат, 1952, т. 10, стр. 70—71).

[306] Тургенев действительно побывал в Лондоне и снова съехался с

Белинским и Анненковым уже в Париже (см. письма Белинского к жене от 7/19

июля и от 3—4 августа н. ст. 1847 г.—Белинский, т. XII, стр. 380, 388).

[307] Мы все должны пойти в ученье к вам (франц.),

[308] См. об этом в статье М. П. Алексеева «Мировое значение «Записок

охотника» («Записки охотника» И. С. Тургенева. 1852— 1952. Сборник статей и

материалов, Орел, 1955).

[309] Речь идет, очевидно, об отлучках Тургенева в Куртавнель (усадьба

Виардо). С Жорж Занд Тургенев сблизился значительно позднее (см. его

«Несколько слов о Жорж Санд» — Тургенев, т. 11, стр. 266—268). В письмах

Тургенева 1847—1848 гг. встречаются указания на частые встречи с Анненковым

в Париже.

[310] И. С. Тургенев действительно много сделал для «Современника» с

момента его возникновения и до конца пятидесятых годов, будучи не только

одним из основных авторов этого журнала, но и как критик, как публицист, как

собиратель литературных сил. Из «исторических и критических» заметок

Тургенева в первых номерах «Современника» известны: рецензия «Генерал-

поручик Паткуль. Трагедия в пяти действиях». Соч. Н. Кукольника», «Письмо из

Берлина» и «Современные заметки» (I—IV); «затеяны» были статья о немецкой

литературе и статья под названием «Славянофильство и реализм».

[311] Имеются в виду такие выступления Тургенева, как «По поводу «Отцов

и детей» (1868—1869), предисловие к собранию романов в издании 1880 г.

[312] Сам Тургенев главную причину своего ареста и ссылки в деревню

видел в другом — в появлении в 1852 г. в отдельном издании проникнутых

антикрепостническим духом «Записок охотника» (ч. 1 и II). Он писал 8 марта

1869 г. поэту К. Случевскому: «В 1852 году за напечатание статьи о Гоголе (в

сущности, за «Записки охотника») отправлен на жительство в деревню, где

прожил два года...» («Первое собрание писем И. С. Тургенева», СПб. 1884, стр.

155—156), Цензурные материалы, относящиеся к первому отдельному изданию

«Записок охотника», подтверждают догадку Тургенева (см. в книге Ю. Г. Оксмана

«От «Капитанской дочки» А. С. Пушкина к «Запискам охотника» И. С.

Тургенева», Саратов, 1959).

[313] По поводу своей статьи о книге Гоголя «Выбранный места из

переписки с друзьями» Белинский писал Боткину 28 февраля 1847 г.: «Природа

осудила меня лаять собакою и выть шакалом, а обстоятельства велят мне

мурлыкать кошкою, вертеть хвостом по-лисьи. Ты говоришь, что статья

«написана без довольной обдуманности и несколько сплеча, тогда <как> за дело

надо было взяться с тонкостью»... Эффект этой книги был таков, что Никитенко, ее пропустивший, вычеркнул у меня часть выписок из книги, да еще дрожал и за

442

то, что оставил в моей статье. Моего он и цензора вычеркнули целую треть, а в

статье обдуманной помарка слова — важное дело» (Белинский, т. XII, стр. 339—

340).

[314] Примечание Н. X. Кетчера—«Сочинения В. Белинского», ч. 11, М.

1861, стр. 115. Рецензия Белинского на третью часть воспоминаний Ф. Булгарина

действительно была кем-то изуродована, и ее журнальный текст резко отличался

от рукописного. Однако мысль Анненкова о какой-то «терпимости» Белинского

по отношению к его прежним врагам не подтверждается фактами.

[315] Белинский познакомился с книгой левогегельянца Макса Штирнера

«Единственный и его достояние», очевидно, еще в Петербурге (она была

напечатана в России, но в начале 1846 г. запрещена цензурным комитетом). В

письме к Боткину от 17 февраля 1847 г. Белинский спрашивал: «Прочел ли ты

книгу Макса Штирнера?» (Белинский, т. XII, стр. 332). Не исключена

возможность, что и чтение этой книги, являвшейся апологией буржуазного

индивидуализма, и разговоры о ней с Анненковым и Тургеневым, знавшим Макса

Штирнера лично, . натолкнули Белинского на тот ход мыслей, который

воспроизводится ниже в воспоминаниях. Характерно и то, что, вскрывая

реакционную сущность идей, развиваемых Штирнером, Белинский трактует

интересующую его проблему в духе не только «разумного эгоизма» (Л.

Фейербах), но и общественной солидарности, идеи, характерной для

революционно-социалистических учений того времени. Трактовку этой

проблемы, показывающую подход Белинского не к альтруизму, как думал

Анненков, а к материалистическому пониманию истории, Белинский подчинял

главной задаче своей эпохи — «пробуждению в народе чувства человеческого

достоинства», осознанию им своих коренных интересов, о чем и писал в

известном письме к Гоголю.

[316] Отзыв Белинского о «Сикстинской мадонне», оспаривавшего мнение

«романтиков, особенно Жуковского», см. в его письме 1847 г. к Боткину из

Дрездена (Белинский, т. XII, стр. 384), а также в статье «Взгляд на русскую

литературу 1847 года» (там же, т. X, стр. 308—309).

Может быть, под влиянием вышеизложенных мыслей Белинский и получил

представление о «Сикстинской мадонне», которую потом видел в Дрездене, как

об ультрааристократическом типе. Он перевел ее божественное спокойствие, так

опоэтизированное у нас В. А. Жуковским, на простое определение, по которому в

лице ее выражается равнодушие к страданиям и нуждам низменного нашего мира

или, другими словами, полное отсутствие альтруистических чувств. (Прим. П. В.

Анненков)

[317] Об этом «движении» Белинский с оказией писал Анненкову по своем

возвращении из-за границы в Россию (см. его письма от 1—10 декабря 1847 г. и

от 15 февраля 1848 г.). В последнем письме он сообщал: «Дело об освобождении

крестьян идет, а вперед не подвигается» (Белинский, т. XII, стр. 436—439, 468).

[318] В этой части воспоминаний Анненков явно искажает облик

Белинского. «Революционера и агитатора» видели в нем не его враги, а в первую

очередь его друзья и последователи — Герцен, Огарев, лучшие из петрашевцев, а

за ними Чернышевский, Добролюбов и все молодое поколение революционеров-

443

разночинцев. Герцен справедливо называл Белинского «самой революционной

натурой николаевского времени» («Былое и думы», гл. «Н. И. Сазонов»). Иначе

воспринимали Белинского его «друзья» либералы при жизни и тем более после

смерти критика. Так, К. Д. Кавелин, собираясь писать о Белинском, сообщал 5

сентября 1848 г. Грановскому: «Это будет документом для будущей биографии

нашего друга и благородного мученика либерализма в России» (ЛН, т. 67, стр.

597). В таком же духе характеризует Белинского и Анненков.

[319] Как бы презрительно ни отзывалась потом критика о всем запасе

мелких наблюдений, едких воспоминаний, горького опыта, накопившихся у нас в

течение многих лет молчания и терпения и открывших наконец исход для себя

под видом единственно нужного и возможного искусства, все-таки должно

сказать, что эта литература обличений как выражение обиженного личного или

народного чувства имеет еще смысл, которого ни один историк нашего общества

не пропустит без внимания. (Прим. П. В. Анненкова.)

[320] Письмо Гоголя по поводу статьи Белинского о «Выбранных местах из

переписки с друзьями» (появилась во второй книге «Современника» за 1847 г.) было переслано критику из Петербурга и попало в Зальцбрунн одновременно с

письмом Гоголя к Анненкову, адресованным в Париж (его постоянный адрес в то

время). Этим и объясняется тот факт, что Анненков говорит о письме Гоголя, присланном Белинскому якобы через него, в то время как критик в своем ответе