Остальные идут домой, и меня они не забыли. Вскоре распахнется дверь, и они войдут. Ни слова не говоря, и председатель, юрисконсульт, двое судей, побледнев, подскочат…

— Введите свидетельницу Еву Шадовс!

Ева! Ты здесь?

Неужели это Ева?

Да, Ева, в этом не было никакого сомнения, как и в том, что я Свен. Мы узнали друг друга по глазам. Всего прочего — маленьких округлостей, известных только нам интимных живых тайн, которые мы впитывали глазами, губами, видящими руками — всего этого больше не существовало; оставались только глаза с их страхом, с надеждой, что мы — это все еще мы.

Как может столь многое исчезнуть за столь малый срок — несколько дней?

— Вы знаете этого человека, Ева Шадовс, не так ли?

Выражение «масленая улыбка» я терпеть не могу. Оно всегда казалось мне грубым, вульгарным, манерным, но для выражения лица обвинителя другого не существует — то была масленая улыбка.

— Да.

Голос Евы был еле слышен. Зашелестела какая-то бумага, и этот звук привел нас всех в раздражение.

— Где вы познакомились с ним?

— В Кельне, во время воздушной тревоги.

Да, так оно и было.

— Он сказал вам, что дезертировал?

— Нет.

Надменное молчание была для Евы невыносимым, и она, запинаясь, продолжила:

— Как будто бы нет.

— Думайте, как следует, что говорите, фройляйн. Полагаю, вы знаете, что давать ложные показания в суде — дело очень серьезное.

Ева стояла, потупясь. Не бросала на меня хотя бы мимолетного взгляда. Лицо ее было серым, как у больной сразу же после операции. Руки дрожали от страха.

— Ну, так как же? Сказал он вам или нет, что дезертировал?

— Кажется, сказал.

— Отвечайте «нет» или «да»; нам нужен ясный ответ.

— Да.

— Что еще он говорил вам? Как-никак, вы повезли его в Бремен, дали ему одежду, деньги и все прочее. Так ведь?

— Да.

— Вы обязаны рассказать об этом суду. Мы не должны тянуть из вас каждое слово. Что он говорил вам?

— Он сказал, что дезертировал из своего полка; что мне надо помочь ему; что надо раздобыть ему документы. И я раздобыла. У человека по имени Пауль.

— Когда вы познакомились с ним в Кельне, на нем был мундир?

— Да.

— Какой?

— Черный мундир танкиста с нашивкой ефрейтора.

— То есть у вас не могло быть никаких сомнений, что он военнослужащий?

— Да.

— Это он попросил вас поехать с ним в Бремен?

— Нет, предложила я. Сказала, что так нужно. Он хотел сдаться, но я убедила его не делать этого.

Ева, Ева, что ты такое несешь? Что им сочиняешь?

— То есть вы удержали его от исполнения долга придти и сдаться?

— Да, я удержала его от исполнения долга.

Слушать это я не мог. Я вскочил и заорал во весь голос, заорал председателю, что она лжет, дабы спасти меня, придумывает смягчающие обстоятельства; что она понятия не имела, что я солдат, ни малейшего. Я снял мундир в поезде между Падерборном и Кельном. Когда мы познакомились, я был в штатском. Вы должны отпустить ее; она понятия не имела, пока меня не арестовали; я клянусь.

Возможно, председатель военного суда способен быть человечным; я не знал, но надеялся, что такое может быть. Однако глаза его были безучастными, как стеклянные осколки, и мои крики словно бы резались о них.

— Вы должны молчать, пока вас не спросят. Еще одно слово, и я прикажу вас вывести.

Он снова обратил свои стеклянные осколки на Еву.

— Ева Шадовс, вы готовы присягнуть, что ваши показания правдивы?

— Да, готова. Все было, как я сказала. Если б он не встретил меня, то сдался бы.

— Вы помогли ему, и когда он сбежал из гестапо?

— Да.

— Благодарю. Это все… только… вам вынесли приговор?

— Я отбываю пятилетний срок каторжных работ в концентрационном лагере Равенсбрюк.

Когда Еву уводили, она повернулась, бросила на меня долгий взгляд и вытянула губы, изображая поцелуй. Губы ее были синими, глаза бесконечно печальными и счастливыми. Она кое-что сделала, дабы помочь мне. И надеялась, верила, что это спасет мне жизнь. Ради хрупкой надежды внести в мою защиту крохотный вклад она с готовностью пожертвовала пятью годам жизни. Пять лет в Равенсбрюке!

Я был совершенно подавлен.

В качестве свидетельницы привлекли и Труди, но она упала в обморок вскоре после того, как начала делать безумное заявление, которое должно было подтвердить показания Евы.

Тяжело видеть, как свидетельница в суде падает в обморок, и ее уносят. Труди вынесли в маленькую дверь, и когда она закрылась, казалось, и все мое дело доведено до конца.

На решение у судей ушло немного времени. Пока зачитывали мой приговор, все стояли, присутствующие офицеры и служащие держали руки вскинутыми в нацистском салюте.

Почему не теряешь сознания? Разве все перед глазами у тебя не почернело, как в тот раз, когда тебя перестали бить? Как это говорится: «Стыд страшнее смерти»? Да. Это речевой штамп. Ты никогда не думал, что употребишь его. Но штампы существуют для того, чтобы их употребляли. И теперь можешь пойти, сказать людям, что он означает.

Нет, ты никуда не пойдешь.

Я был так ошеломлен, сбит с толку, что лишь слушал, не понимая, комментарий председателя к моему приговору.

Председатель сказал, что они, сочетая справедливость и милосердие, сохранили мне жизнь. Я не получил смертного приговора. Они учли, что я Auslandsdeutscher[3], был призван в Дании, и что эти безответственные, недостойные называться немками женщины соблазнили меня дезертировать.

ОНИ УМИРАЛИ ДНЕМ, ОНИ УМИРАЛИ НОЧЬЮ

Мы были попарно скованы наручниками, ножными кандалами и, кроме того, цепь огибала всю группу. Нас отвезли на товарную станцию под охраной вооруженных до зубов полицейских.

Мы ехали в поезде три дня и три ночи…

— Перед тем как я приму вас на нашем маленьком, восхитительном курорте, вам нужно понять кто вы и что вы.

Вы свора грязных шлюх и негодяев, стадо свиней; вы подонки человечества. Вы всегда были такими и останетесь до самой смерти. И чтобы вы могли наслаждаться своей отвратительной сущностью, мы позаботимся, чтобы умирали вы медленно, очень медленно, чтобы времени вам хватило на все. Даю личную гарантию, что каждый получит свое полной мерой. Ваш курс лечения будет проводиться как положено. Мне будет очень жаль, если кто-нибудь что-то упустит.

Теперь приглашаю вас в штрафной концентрационный лагерь СС и вермахта Ленгрис.

Добро пожаловать, дамы и господа, в лагерь смерти.

Он слегка щелкнул хлыстом по блестящему голенищу и выпустил из глазницы монокль. Почему люди такого типа непременно носят монокли? Должно существовать какое-то психологическое объяснение.

Гауптшарфюрер СС зачитал нам правила, сводившиеся к следующему: запрещено все, наказание за любые нарушения — голод, побои, смерть.

Тюрьма представляла собой пятиэтажное сооружение из клеток, камеры разделялись не стенами, а решетками. Нас обыскали, вымыли и каждому обрили половину головы. Потом все волосатые места на телах смазали какой-то вонючей жидкостью, жегшей сильнее, чем огонь. Потом всех загнали в камеру, где мы почти четыре часа оставались совершенно голыми, пока нас обыскивали эсэсовцы. Они впрыскивали воду нам в уши, лезли пальцами в рот, не пропускали ни ноздрей, ни подмышек. Наконец, всем сделали клизму, после чего мы все побежали в уборные, тянувшиеся вдоль одной стены. Хуже всего приходилось двум женщинам, они были вынуждены сносить непристойные шутки охранников и терпеть «особое обследование».