Мы моемся и стираем обмундирование, становясь полностью одетыми под душ. Винтовки и другое снаряжение нужно вымыть, потом насухо протереть и смазать. Ствол тщательно вычистить. Обычный солдат так тщательно чистит свое снаряжение раз, может быть, два раза в неделю, если на учениях было много грязи. Нам приходится делать это дважды в день.

Когда мы после этого строимся, обмундирование наше, естественно, совершенно мокрое, но раз чистое, значения это не имеет.

Не менее, чем этих ужасных проверок по понедельникам, мы страшились осмотра казармы каждый вечер в 22.00. Просто невероятно, какие дела может выдумать дежурный унтер для смертельно усталых, после целого дня изматывающих учений, людей.

Перед тем как войдет дежурный, каждый солдат должен лежать на своей койке, разумеется, в уставном положении — на спине, руки вытянуты вдоль тела поверх одеяла, ступни обнажены для осмотра. Дневальный отвечал за то, чтобы везде в казарме не было ни пылинки, чтобы все ступни были чистыми, как у новорожденного младенца, чтобы все в наших шкафчиках было размещено и сложено в соответствии с уставом. В начале осмотра дневальный должен был доложить:

— Герр унтер-офицер, дневальный рядовой Бранд докладывает, что в комнате номер двадцать шесть все в порядке, здесь размещаются двенадцать человек, одиннадцать лежат в постелях. Комната должным образом прибрана и проветрена, сообщать не о чем.

Дежурный, естественно, не обращал на это внимания и осматривал комнату. Горе несчастному дневальному, если он обнаружит хотя бы малейшее пятнышко, не закрытый должным образом шкафчик или ступни с легким намеком на тень.

Унтер-офицер Гернер — думаю, он был психом в полном смысле слова — выл по-собачьи. Звучало это так, будто глаза у него вечно были на мокром месте — и действительно иногда он плакал от ярости. Когда дежурным бывал он, мы лихорадочно все оттирали, отмывали и приводили в порядок. Помню один злосчастный вечер, когда дневалил Шнитциус. Он был козлом отпущения всей комнаты, удивительно добродушным, однако настолько глупым, что являлся добровольной жертвой всех, кто старше по званию, от штабс-фельдфебелей и ниже.

Нервничал Шнитциус не меньше остальных одиннадцати, лежавших на койках и ломавших головы, что они забыли сделать. Было слышно, что Гернер находится в одной из других комнат. Казалось, он превращает пинками все койки и шкафчики в щепки; в промежутках между ударами раздавался его визгливый, воющий, плачущий голос: грязные свиньи, дворняги и т.д. Мы побелели, хотя и так были бледными. Гернер находился в превосходной форме. Он основательно разгорячится, когда дойдет до комнаты номер двадцать шесть. Мы повскакивали с коек, снова осмотрели всю комнату, но ничего не смогли найти.

Громыхнула распахнутая дверь.

О, если бы дневалил не Шнитциус, а кто-нибудь другой, посообразительнее!

Шнитциус стоял на месте, оцепенелый, смертельно бледный, совершенно парализованный. Он был способен лишь таращиться на Тернера испуганными глазами. Гернер одним прыжком приблизился к нему вплотную и заорал:

— Черт возьми! Мне что, всю ночь ждать, когда ты доложишь?

Шнитциус дрожащим голосом доложил.

— Все в порядке? — фыркнул Гернер. — Ты делаешь ложный доклад!

— Никак нет, герр унтер-офицер, — с дрожью в голосе ответил Шнитциус, медленно поворачиваясь на каблуках, чтобы находиться лицом к Тернеру, который медленно ходил по комнате, ища, к чему придраться.

Несколько минут стояла могильная тишина. Мы лежали на койках, провожая взглядами искавшего пыль Гернера. Он поднял стол и обтер основание каждой ножки. Грязи нет. Осмотрел подошвы наших сапог. Чистые. Окна и шнур лампы. Ничего. Сверкнул взглядом на наши ступни так, словно упадет замертво, если не найдет, к чему прицепиться.

В конце концов Гернер встал и обвел комнату мрачным, пристальным взглядом. Казалось, на сей раз насолить нам ему не удастся. Он походил на человека, к которому девушка не пришла на свидание, поэтому приходится возвращаться домой и ложиться в постель одному со своими мучительными, неутоленными страстями.

Уже закрывая за собой дверь, Гернер вдруг повернулся на каблуках.

— Говоришь, все в порядке? Ну-ну.

Одним громадным прыжком он оказался у нашего питьевого бачка, алюминиевой посудины вместимостью десять литров. Его требовалось каждый вечер начищать до блеска и наполнять чистой водой. Что все это сделано, Гернер минуту назад с сожалением убедился. Но тут мы осознали — и наши сердца екнули — что Гернер придумал что-то новое.

Он встал и, пригнувшись, посмотрел на воду сбоку. Если бачок простоит открытым несколько минут, на воду непременно должны опуститься несколько пылинок.

Вой Гернера был фантастическим.

— И это чистая вода! Черт возьми, какая грязная свинья наполнила этот бачок этой …? Сюда, вонючая тварь!

Гернер встал на стул, и Шнитциус по приказу подал ему бачок.

— Смирно! Запрокинь голову! Раскрой пасть!

И медленно вылил всю воду в рот Шнитциусу. Тот едва не захлебнулся. Когда бачок опустел, сумасшедший унтер запустил им в стену, потом бросился из комнаты, мы слышали, как он протопал в умывальник и открыл кран. Вскоре он выплеснул в комнату ведро воды. Проделав это шесть раз, приказал нам высушить пол. Половых тряпок у нас было всего две, поэтому времени на уборку воды ушло немало.

Он повторил эту шутку четыре раза, и наконец она приелась ему. Тогда довольный унтер-офицер отправился спать, оставив нас в покое.

Furor germanicus[6] называли древние римляне то особое безумие в бою, которое увидели, когда вели войну с жившими к северу от Альп племенами. Может, римлянам и другим хлебнувшим лиха врагам германцев послужит небольшим утешением то, что немцы так же безумны в обращении друг с другом, как и с соседями.

Furor germanicus — это немецкая или прусская болезнь.

Гернер был жалким унтером, больным подонком, которому пришлось удовольствоваться свиданием с прахом.

Мир ему.

ОСОБЫЙ ТИП ВОИНА

После этого комендант лагеря передал роту капеллану.

— Третья рота — для молитвы — НА КОЛЕНИ! — загремел капеллан.

Наша подготовка завершилась учением, длившимся семь дней и семь бессонных ночей. Проводилось оно на громадном учебном поле под названием Зеннелагер. Там построили целые деревни, мосты, железнодорожные пути, не было только жителей, и туда мы прорывались через густое мелколесье, болота и речки, по шатким мостам, просто переброшенным через глубокие рвы.

Возможно, это представляется романтичным, словно игра в индейцев в большом масштабе; но по ходу этой игры мы потеряли человека. Он упал с одного из неустойчивых мостов и сломал шею.

Одна из игр представляла собой рытье ям такой глубины, чтобы, скорчившись в них, мы находились чуть ниже поверхности; затем подъехали тяжелые танки и проходили над этими ямами, в которых мы прятались, дрожа от страха.

За этим «острым ощущением» сразу же последовало другое. Нам требовалось распластываться на земле и лежать, пока танки проезжали над нами. Мы ощущали, как днища танков легко касаются наших спин, тем временем массивные гусеницы лязгали справа и слева.

Нас приучали не бояться танков.

Но мы все-таки боялись, и это нормальное явление. Немецкий солдат воспитан на страхе, приучен реагировать механически только из боязни, а не смело сражаться, воодушевленный великим идеалом, во имя которого можно пожертвовать собой, если возникнет такая необходимость. Пожалуй, это можно назвать духовной неполноценностью, характерной чертой прусского склада ума, хронической болезнью всех немцев.

На другой день после этого учения мы принесли клятву верности. Для этого роту выстроили по трем сторонам площади, в середину ее въехал танк, и со всех сторон установили пулеметы. Как только эта изящная сцена была устроена, появился комендант лагеря в сопровождении адъютанта и капеллана, одетого во все свои облачения для придания большей торжественности событию.