— Свен, какая гнусная мерзость эта война, — сказал фон Барринг, наполнил большую кружку водкой и выпил ее, словно пиво. — Подумать только, чем Адольф и этот лжец Геббельс напичкали нас, просто уму непостижимо. Неужели целый народ принял на веру столько лжи и несуразностей? Что это с нами, с немцами? Мы все знаем, что отправимся прямиком в ад, и всегда это знали. Неужели мы все самоубийцы? Или такие безголовые, какими выглядим? Слепые, неимоверно жаждущие власти и столь же неимоверно тупоумные? Думаю, мы сошли с ума… я — так определенно.

— Помнишь, как Адольф верещал по радио: «Если я хочу захватить Сталинград, то не потому, что мне нравится имя города; нужно отнять у противника этот важный нервный центр русского речного сообщения, и я возьму Сталинград, когда сочту, что настало время!». А несколько недель спустя, когда вся Шестая армия оказалась в плену, как этот идиот орал под неистовые аплодисменты своих безмозглых членов партии: «Увидев бессмысленность занятия Сталинграда, не имеющего ни малейшего значения для окончательной победы наших войск, я приказал временно отступить!». Люди приветствовали эту речь. Однако сто восемьдесят тысяч отступить не смогли. Они были уничтожены в боях за «не имеющий значения» Сталинград[77].

— Вот-вот! — ответил я. — Нам этот обман понятен; но что может поделать один штрафной полк против шестидесяти-семидесяти миллионов восторженно орущих людей, которые ничего не видят, потому что не хотят видеть. Лучше погибнуть, чем проиграть войну — вот что говорят они сейчас, когда война уже проиграна. Понимать это нужно так: пусть гибнут другие, чтобы мы уцелели. Я слышал, как одна женщина в Берлине говорила, что если даже на фронте останется всего один немецкий полк, Германия победит — при условии, что это будет полк «Лейбштандарт СС».

— Эти женщины хуже всех, — сказал фон Барринг. — Храни меня Бог от фанатичек. Но к черту все это. Гитлер проиграл войну, но увидим ли мы славное поражение, уже другой вопрос. Скоро настанет наш черед. Не стоит жить надеждой, что война вот-вот кончится! Давай выпьем, Свен, больше нам ничего не остается.

— Давай выпьем за скорую встречу с хорошенькой женщиной. Фанатичкой или нет, мне все равно.

— Да, когда она лежит на спине, все равно: прелесть. Если б только они не были так подавлены, что разговаривать с ними невозможно, они научились только лежать на спине и отвечать «да» и «хорошо» на все твои предложения. Видел ты хоть одну женщину, у которой были бы собственные взгляды?

Нас прервал звонок полевого телефона. Меня отправляли во Львов привезти сорок драгоценных танков, возможно, последних, какие армия смогла наскрести.

Однако поездку пришлось отложить, потому что русские выбрали это время для наступления, и дел у нас целую неделю было по горло.

Однажды фон Барринг зашел с проверкой в мой блиндаж. Встал и огляделся по сторонам тусклым взглядом.

— Теперь меня больше беспокоить нельзя, — сказал он и вышел.

Я поспешил за ним.

Снаружи он начал выпускать ракету за ракетой разных цветов, поэтому артиллеристы не могли понять, что от них требуется. Мы схватили его, связали и унесли обратно в блиндаж. Фон Барринг кричал хриплым, громким голосом, глядя прямо перед собой, глаза его были расширены от ужаса, который испытывал только он, но который мы легко могли представить:

— К вашим услугам, ваше величество! Ваше гитлеровское величество, ха-ха-ха! Оберстлейтенант фон Барринг из Полка Смерти явился для службы в аду. С наилучшими вилами, ваше величество! Убийца фон Барринг явился для службы, ваше гитлеровское величество!

Я зажал уши, чтобы не слышать его смеха. Когда увидел, что он вот-вот вызовет всеобщую панику среди находившихся в блиндаже, потому что все смотрели на сумасшедшего, будто загипнотизированные, мне пришлось оглушить его.

Теперь из Полка Смерти оставались только я и Хинка. Фон Барринг, некогда столь юный, дружелюбный, добросердечный, вступавшийся за нас, когда мы страдали под властью свиньи Майера, сломился от перенапряжения.

Некоторое время спустя, когда я и Хинка находились в краткой командировке, мы сошли в Гиссене и отправились в армейский госпиталь, где находился фон Барринг. Он был пристегнут ремнями к койке и идиотски улыбался, не узнавая нас. По его подбородку текли слюни, и он представлял собой отвратительное зрелище даже для нас, его друзей. Снова сев в поезд, мы от потрясения долгое время не могли разговаривать. Наконец Хинка издал нервозный — нет, отчаянный смешок и сказал:

— Стало быть, не такие мы закаленные, как думали.

— Да, — ответил я. — Это было ужасно.

— На тот случай, если такое случится с кем-то из нас — не договориться ли нам избавить другого от этой участи?

Он протянул руку.