Из заднего помещения шатра появился евнух, распорядитель двора, и, ударив церемониальным посохом о застеленный дорогими коврами деревянный помост:

– Склонитесь перед великим шахиншахом, арием из ариев, милостью Ахура Мазды властителем Парсы, Вавилонии, Бактрии...

Подданные согнулись пополам, приложив одну ладонь к лицу, словно принимали в нее руку повелителя для поцелуя. Не шелохнулись лишь телохранители.

– ...Лидии, Карии, Фригии...

– Поднимись, Набарзан, – раздался мягкий голос, прервавший напыщенную речь евнуха, – поднимитесь все.

"Властитель Лидии, Карии..."

Аристомед отвернул в сторону лицо, пряча кривую усмешку, но она не укрылась от внимания евнуха, и тот возмущенно поджал губы.

Внимание прочих придворных было целиком и полностью приковано к персоне шахиншаха.

Этот сорокавосьмилетний муж, взошедший на престол благодаря интригам коварного Багоя, поистине восхищал подданных своими добродетелями. Мягкий и милостивый, обходительностью он резко отличался от жестокого Оха. Умеренный в пище, не злоупотребляющий вином, он сохранил свежесть лица и молодость тела.

Устав от бесчисленных злодеяний Оха, жестоко топившего в крови одно восстание за другим по всей державе, казнившего множество "благородных" из подозрений в неверности, и во всем слушавшего Багоя, свою цепную злобную собаку, или, скорее, змею, подданные боготворили Кодомана. Предпочитали не замечать его недостатков: недоверчивости ко всем и прежде всего, к самому себе.

"Великий бывает вспыльчив и в гневе способен обречь смерти того, кто рассердит его? Да ну, это ж как его надо рассердить... А вспомните-ка Оха".

Все познается в сравнении. Держава парсов давно не знала такого правителя, как Кодоман.

Шахиншах поистине величественен. Среди своих полководцев он не самый высокий, но все они рядом с ним кажутся малорослыми, даже если он сойдет с тронного возвышения.

Дарайавауш опустился в резное кресло. Четверо "бессмертных" в полном воинском облачении, одетые в рубахи "Тысячи Пурпурных", с невозмутимыми лицами, наполовину скрытыми полами башлыков, замерли за спиной повелителя.

Придворные спрятали свои ладони в широких рукавах. Дарайавауш пригладил окрашенную охрой длинную барашковую бороду и коротко кивнул Набарзану.

Хазарапатиша в короткой речи объявил суть обсуждаемого. Далее, согласно протоколу, евнух принялся вызывать для произнесения речей тех, кому это было позволено. Придворные выходили вперед, останавливаясь в десяти шагах от государя, и повторно совершали проскинезу[44], оставаясь в согнутом состоянии, пока шахиншах не позволял им выпрямиться и говорить.

Несли по большей части величественную чушь. Набарзан едва заметно кривился от безудержного славословия. Общий смысл сводился к тому, что великому шаху лучше дать сражение в Каппадокии, но ничто не помешает ему с той же легкостью победить и в Киликии. Поскольку дерзких яванов следует покарать, как можно быстрее, то лучше всего вести войско в Киликию. Или в Каппадокию. Короче, как будет угодно великому шаху. Советчики...

Иногда из потока цветистых восхвалений вообще нельзя было извлечь ничего осмысленного. Большинство присутствующих эллинов не могли по достоинству оценить конницу парсов и не видели ее преимуществ в сражении на равнине. Многие мыслили привычными образами своей воюющей в пешем строю родины и твердили одно: на равнине враг возьмет свое фалангой. Набарзан отметил, что слушая их, шахиншах еле заметно кивает. Соглашался, эллинофил, чему в немалой степени способствовало то, что яваны не растекались мыслью по дереву и высказывались в более доходчивых выражениях, чем парсы.

За удар в Каппадокии высказались немногие македоняне, бежавшие от Александра. Они-то, как раз, бывшие совсем недавно гетайрами, знали цену тяжелой кавалерии. Шахиншах оперся на подлокотник – верный признак, что государь колеблется, однако Реомифр, получив слово, с большим пылом принялся убеждать Дарайавауша идти в Киликию. Его речь была щедро пересыпана доводами в пользу такого решения, по большей части надуманными, но та страсть, с которой он их излагал не оставляла времени как следует задуматься. Начальник конницы убеждал государя в том, что не следует на эту конницу полагаться. Он в красках расписывал силу македонской фаланги, о которую, по его словам, бактрийцы при Гранике разбились, как о скалу.

"Только твои наемники и кардаки, великий государь, смогут противостоять яванам".

Услышав откровенную ложь про Граник и бактрийцев, Бесс побагровел, но, вспылив, растерял все красноречие и ограничился бессвязным рычанием.

Набарзан следил за Артабазом и отмечал, что старик явно нервничает. Наконец, после того, как высказался и отступил на свое место Оксафр, Артабаз, рванувшись из второго ряда придворных, бросился к шахиншаху, повалился на колени и впечатал лоб в дорогой ковер.

– Смилуйся, великий государь!

Набарзан ждал этого, посему раньше телохранителей (в сущности, он ведь и сам телохранитель) подлетел к дерзкому и приставил к его шее обнаженный акинак.

По рядам придворных пробежал ропот. Шахиншах нахмурился, однако жестом приказал хазарапатише убрать оружие и отпустить старика.

– Что случилось, почтенный Артабаз? Почему ты ведешь себя столь недостойно?

– Прости, великий государь! Я решился на подобную дерзость от отчаяния. Уже несколько месяцев я лишен радости видеть моего повелителя и говорить с ним! Зная, как ты был добр ко мне в прошлом, великий государь, я теряюсь в догадках о причинах твоей немилости.

– Встань, Артабаз.

Старик не шелохнулся.

– Поднимись! – повысил голос Кодоман.

Артабаз встал, однако все равно не поднимал глаз на шахиншаха, согнувшись в поклоне.

– Твой повелитель был занят приготовлением к войне, – холодно сказал Дарайавауш, – и потому ему не достало времени уделить тебе внимание. О чем же ты просишь в столь неподобающей форме?

– Государь, некоторое время назад мне стало известно об измене. Я был лишен возможности увидеться с тобой и коварный план врага претворился в жизнь. Желающий зла тебе, о великий, рассказал Антигону о том, что ты повелел моему зятю Мемнону оставить Ионию. Именно поэтому Одноглазый устроил нападение на Тарс. Он понял, что со спины ему больше ничто не угрожает!

– Почему ты не сообщил об этом хазарапатише? – грозно спросил шахиншах.

– Еще в Вавилоне я ежедневно являлся к нему, добиваясь приема, но хазарапатиша не удостоил меня этой честью. Всякий раз писцы отмечали мой визит, но и только.

Дарайавауш посмотрел на Набарзана.

– Это ложь, – процедил тот.

– Мои слова легко проверить, – сказал Артабаз, – если почтенный Набарзан развернет свитки с перечнем посетителей.

Лицо Набарзана стало еще темнее.

"Так ты, значит, ко мне на прием рвался, а не к шаху?! А я тобой пренебрег? Змея! Интересно, чью же измену ты раскрыл?"

Шахиншах некоторое время молчал, потом объявил:

– Я разберусь с этим делом позже. Сейчас не время и не место. Яваны уже захватили Тарс, твои слова, почтенный Артабаз, прозвучали слишком поздно.

– Позволь сказать еще слово, великий государь, – еще ниже согнулся старик.

– Говори.

– Я получил голубиной почтой письмо от моего сына. Фарнабаз пишет, что Мемнон при смерти и в любом случае не может выполнить твой приказ, великий государь. Однако мой сын увидел способ, как можно извлечь выгоду из гнусного предательства.

– Какой способ? – удивился шахиншах.

– У яванов не так уж много сил. Для нападения на Тарс они посадили на корабли всех своих воинов в Милете и Эфесе. Всех воинов, – повторил старик, – теперь эти города беззащитны. Фарнабаз мог бы взять их с теми силами, какие у него есть, но он не имеет на то полномочий. Старший пока Мемнон, а он лежит в постели и может испустить дух в любой момент. Фарнабаз знает, что приближается Тимонд, сын Ментора, которому поручено принять командование. Мой сын пишет, что Автофрадат намерен подчиниться Тимонду и не желает штурмовать Милет.