— Много ещё?

— Два раза по столько с гаком, — кивнул головой Сёмка.

— Давай поспорим, — предложил Веня.

— Ты что, рехнулся?

Веня улыбнулся. Он хорошо знал: если они не поспорят, подъём они засыплют не скоро.

— У меня есть бутылка из-под молока. Кто перетащит мешков меньше, будет до самого дома таскать эту бутылку на шее, — сказал Веня.

Сёмка подумал и ответил:

— Давай. — Затея ему понравилась. Всё-таки это было какое-то развлечение, да и можно было потягаться силёнками. А Сёмка знал свои физические ресурсы, как географию от Урала до Байкала.

Веня бросил лопату, и она воткнулась в землю легко и точно, как перочинный нож.

— Ну что же, тогда давай перекусим, перекурим и за работу.

Они отпили по глотку спирта из зелёной фляги Гуревича и разделили на две равные половины оставшийся кусок варёной колбасы.

— Ты куда спешишь? Чё тебе приспичило? — спросил Сёмга.

— Да так, дела разные, — уклонился от ответа Веня. — У тебя нет газеты? Сапог у меня, кажется, промок.

Калашников присел к костру и снял резиновый сапог, с ноги. Он внимательно осмотрел сапог при свете костра и сказал:

— Было у царя Гороха два сына. Иван — царевич, а другой… носил резиновые сапоги московской фабрики номер одиннадцать.

Сёмка извлёк из кармана пачку лотерейных билетов, потряс её и бросил на колени Вене.

— Что это? — удивился Веня и поднял глаза на товарища.

— Не видишь, что ли? Куски счастья. Храню их для памяти. Все тридцать девять штук не совпали на один номер. Нет у меня счастья, чёрт украл. — Сёмка горько вздохнул, и у него вдруг заблестели глаза. — А сколько было бы выигрышей? Представляешь? Не везёт мне в лотерею. И вообще мне не везёт.

— Ну, а если бы выиграл, что бы стал делать? — спросил Веня. Он засунул несколько билетов в сапог и начал там ворожить. Дырка оказалась солидная.

— Деньги получил.

— Зачем?

Сёмка думал недолго. Он улыбнулся, глядя в костёр, и ответил:

— Я бы автобус купил. Знаешь какой? Экстра-класс! Какие в аэропорт ходят, с мягкими креслами. И возил бы братву на работу. Поди, им в моём грузовике не особенно жарко. А наше настроение от пустяков зависит. А что такое настроение? Настроение — это труд плюс удовольствие. Во! — с гордостью закончил Сёмка, довольный своим теоретическим выводом.

Веня возился с сапогом. Сёмка доел колбасу и почесал грязной рукой нос. И только сейчас, выслушав Сёмку и снова подняв на него глаза, Веня в первый раз внимательно и серьёзно посмотрел на товарища, на его грязные руки.

— Ты чего без рукавиц?

— Рваные были, выбросил.

— Так руки, гляди, отвалятся.

Калашников, видно, затронул самое больное место, потому что Сёмка грустно вздохнул и со злостью, в которой проступал яд ярости, заговорил:

— Так у нас начальник участка Фисенко. Он о наших руках не заботится. Что ему наши руки? Плевать ему сорок четыре раза. Ему до наших дела нет. Ему за наши руки не платят, ему за план платят. Он говорит, стране химия нужна, а не наши руки. Так у него только одна забота — проценты! И зачем люди эти проценты придумали? Не они же управляют миром!

Веня помешал сучья в костре и тихо ответил:

— Но они показывают, как управляется мир.

А Сёмка тут же забыл о процентах. Он не мог больше остановить себя и начал ругаться на чём свет стоит:

— К чёртовой матери! Приеду и скажу этой обезьяне в сметане — сам вкалывай без рукавиц. Пусть он сам мотается по этим дорогам! У самого, подлеца, поди, пар десять рукавиц. Натаскал себе, рожа, и будничные, и выходные, и праздничные. В общем, уйду, и всё тут!

Сёмка достал измятую пачку «Лайнера», но не закурил, а бросил её в костёр, словно не понял, зачем она оказалась у него в руках, и снова начал ругаться:

— Ты вот посуди, Веня, у меня как-никак первый класс вождения. Я не сопливый мальчишка! Я в ракетных войсках служил! Меня с руками, ногами и всеми потрохами в любом месте возьмут на работу. А он, подлец, рукавиц не даёт. Решено! Как ты считаешь?

— Если работа не нравится, уходить надо. Пулей, Какая это работа, если она не нравится?

— Нет… — неожиданно задумчиво сказал Сёмка. — Работа… она мне нравится. Дую я по тайге один. Сам себе хозяин. Сам директор.

Оба молчали, задумчиво глядя на пламя костра.

У таёжного костра есть удивительное свойство — он всегда успокаивает боль и обиду. Нужно только посидеть у него, спокойно и тихо, и вспомнить о чём-нибудь близком.

Веня вспомнил папу Чингиса, его бронзовую кожу, низкий грубый голос. Как-то ходили они с ним за черникой. Набрали по ведру, а уйти не могут — кругом ягоды. Тогда легли они на землю и ели, ели её без конца, прохладную, пухлую, свежую. И зубы у них фиолетовые и пальцы чёрные, а губы у папы Чингиса синие-синие. И в тот зимний вечер у него тоже были синие губы. Веня сломал руку и провалился под лёд Ии, таёжной речки, и, задыхаясь без воздуха и от боли в больной руке, он бился головой о толстый лёд. Папа Чингис нырял за ним в прорубь четыре раза. На пятый вытащил. Веня плохо помнил тот вечер, ему врезались в память посиневшие губы товарища.

Веня посмотрел на костёр и предложил:

— Давай начнём.

— Давай.

— Без дураков? — Веня протянул Сёмке руку и вызывающе улыбнулся.

— Без дураков! — Сёмка принял вызов.

Они сменялись местами — Сёмка выбрасывал из ямы песок, а Веня таскал его в мешке на дорогу. Договорились меняться через каждые тридцать минут.

За первые полчаса Веня перетащил семь мешков, а Сёмка, рвавшийся дать фору Калашникову, который её не принял, ухитрился перенести девять.

Оба горели одним желанием — выиграть и утереть друг другу нос. Ни Сёмка, ни Веня уже не ходили, согнувшись, на дорогу, а торопливо бегали. И куда только девалась усталость, от которой подкашивались ноги? Обоим было не до сна, и оба забыли о холоде. Пот катил с них градом, и они не успевали вытирать его.

Веня хитрил. Он экономил силы и совсем забыл, с какой целью он придумал этот спор. Он отставал от Сёмки каждые четверть часа на один мешок, и Сёмка выкладывался, как мог, лез из кожи вон, чтобы сделать себе задел побольше.

Когда начали засыпать подъём — это был поистине каторжный, изнурительный труд, — Веня сделал рывок и сразу перетащил на четыре мешка больше, почти догнав Сёмку.

Через три часа работы подъём был засыпан. Веня перенёс на один мешок больше.

Оба весёлые, потные и такие счастливые, словно они купили как раз ту пачку «Шипки», в которой была спрятана туристическая путёвка в Болгарию, смеялись у костра.

Окончив смеяться, Веня принёс из машины молочную бутылку и, подражая голосу Николая Озерова, сказал:

— Награждение победителя состоялось в одиннадцать часов по московскому времени.

Начинало светать. Солнце, незримое, далёкое и невидимое, где-то пробивало себе путь над землёй.

Веня торжественно надел на шею Сёмки кусок медной проволоки, на которой держалась пустая бутылка из-под молока.

Потом они забросили бочку с оставшимся бензином и ведро в кузов Вениной машины.

— Поехали? — улыбнулся Веня.

— Поехали.

Стоя на подножке, Калашников крикнул уходящему приятелю:

— Какое сегодня число?

— Первое ноября, — сказал Сёмка.

— Сегодня в Италии открывается первый съезд домашних прислуг. Вот бы мне туда попасть.

— Зачем?

— Я бы там речь толкнул. После моего толковища они бы все разбежались, — улыбнулся Веня и полез в кабину.

Он повернул ключ зажигания и, медленно отпуская педаль сцепления, добавил газа. Заработал мотор.

Но Сёмка вдруг вернулся обратно и грустно сказал, рассеянно глядя на свою машину:

— Не контачит. Езжай один. У меня наглухо заклинило и свечи полетели. Ты заверни на шестой участок к Фисенко. Скажи, что я безнадёжно сел. Пусть присылает трактор. Уйду я от него всё равно! — И Сёмка со злостью захлопнул дверцу.

Веня выпрыгнул из машины и ответил:

— Не будь первобытным. Только у них всегда всё ясно. Это всё чепуха — и свечи, и нервы, — он мягко улыбнулся толстыми и добрыми губами. — Ты в чудеса веришь?