Наутро он почему-то ожидал увидеть шахматы лежащими поверх свежей одежды, но, выйдя в ванную, ничего там не обнаружил. И только лишь когда, помывшись, вернулся к себе в камеру, — упорно называл ее сегодня так, — увидел шахматы на обеденном столе перед окошком раздачи: они стояли строем на доске на том же месте, где стоял бы завтрак, на том же «завтрачном» подносе и под такой же прозрачной крышкой.

«Она их что, слепила из печенья и сунула мне вместо завтрака?» — возмутился было Абдула, но, схватившись за крышку и приподняв ее, сразу убедился: не из печенья, а все из той же удивительной бумаги, из которой здесь все, кроме того, что из шайтанской кожи, и коврик для молитвы, и полотенца, и одежда…

Коврик так и лежал сиротливо у окна, где Абдула им пользовался в последний раз, наверное, недели три назад, и Абдулу слегка кольнула совесть, но было теперь, если честно, не до коврика: завтрак-то дадут?

Однако он скоро успокоился: засветилось, как положено, призывное меню, Абдула, не раздумывая, ткнул пальцем во французский завтрак, а получив его без промедления, принялся разглядывать фигуры, не прикасаясь к ним руками, поскольку руки были заняты хрустящим теплым круассаном и чашкой с горячим кофе.

Ну, что ж, фигуры как фигуры, даром что бумажные, выглядят нормально… Доска, конечно, тоже из бумаги… Все бы ничего, но ведь истреплются, заразы, и что же тогда, новые просить? Интересно, их на неделю хотя бы хватит? — с сомнением подумал Абдула. Но хватило их даже не на неделю, а на целых четыре.

Могло бы, конечно, хватить и на дольше, но Абдула, поняв, что без просьбы все равно не обойтись, решил не доводить до края, чтобы не выглядело, — успокоил он себя, — как совсем уж вынужденное, и, повернувшись к стенке после ужина, когда там, ясно, никого видно не было, сдавленно произнес: «Шахматы новые нужны, пришлите завтра, please!» Слова «пожалуйста» он совершенно не собирался прибавлять, без него вся фраза выглядела бы не как просьба, а как распоряжение, но краткое непрошенное please слетело с языка так быстро, так незаметно!.. А, ладно, снявши бороду… или как там у русских? — В любом случае, по волосам не плачут!

Как он и ожидал, его услышали, и шахматы наутро появились (а старые, в виде бессильного протеста, он вместе с доской вместо мусоросборника затолкал в унитаз, — и меньше чем через полчаса от них осталась только желто-бурая жижа).

К удивлению Абдулы, шахматы, во всяком случае поначалу, отвлекали от «зазеркалья» меньше, чем «три камушка». Там, поглощенный расчетами: 57:48 в пользу чая! — он действительно часами не вспоминал ни об «умертвиях», ни о придурках за стеклом, тщетно пытавшихся привлечь его внимание. А с шахматами, погрузившись в партию, он вдруг выныривал в реальность и внезапно с неожиданной и неприятной ясностью замечал все окружающее, включая тех, конечно, что за стеклом… Вздумай они хотя бы комментировать его партии, стало бы, наверное, полегче, но, во-первых, им оттуда было, в общем, не разглядеть позиции на небольшой доске, а во-вторых, не станешь же подсказывать человеку, как ему играть против самого себя! Как-то раз Абдуле пришло в голову предложить поиграть кому-нибудь из придурков: он уселся на кушетке лицом к стеклу, пристроил доску у себя на коленях и с гостеприимным жестом предложил придуркам называть ходы. Но те, как ошпаренные, отпрянули от стекла: забавляться шахматами с убийцей своих близких им не захотелось.

Прямо хоть «умертвиям» партию предлагай! Кстати, что-то давно их не было, вспомнил вдруг Абдула. Их фотографии занимали уже почти всю стенку, оставляя, правда, четко выделявшееся свободное пространство прямо посередине, занимать которое директриса почему-то не спешила.

Прошло еще недели три, и Абдула догадался запасаться шахматными задачами: целую систему разработал!

Задачи в изобилии имелись в компьютере. С вечера Абдула расставлял на доске сразу две-три — на сколько хватало фигур и возможностей отличать фигуры одной задачи от фигур другой. Для первой задачи расставлялись фигуры «голые», для второй — одетые в бумажные накидки, для третьей фигуры ставились на бумажные подстилки, а до четвертой дело, как правило, не доходило. Ферзей и королей, конечно, не хватало, их замещали фигуры, не участвовавшие в данной задаче и как-нибудь еще отмеченные: ферзя Абдула обычно замещал слоном в бумажном воротничке, а короля — ладьей с бумажной же накладкой.

Мороки получалось много, фигуры разных задач, ясное дело, часто путались между собой: ладья-король так и норовил потерять свою накладку, восстановить позицию не удавалось. И хотя время за таким занятием и вправду пролетало довольно быстро, но и нервотрепка бывала изрядная. Поэтому Абдула очень скоро стал выставлять себе всего одну задачу посложнее, многоходовку, и если успевал с ней разобраться до обеда, — а это стало случаться все чаще и чаще, — то после обеда выставлял другую. А когда месяца через два задачи стали щелкаться слишком уж легко, Абдула придумал замену и для них. Теперь он стал разыгрывать партии знаменитых шахматистов, запас которых в компьютере тоже был неисчерпаем, и вот это оказалось и вправду очень увлекательным занятием.

Абдула брал партию с середины, т. е., если, условно говоря, она заканчивалась на сороковом ходу, то Абдула расставлял на доске позицию после двадцатого хода, и дальше пытался воспроизвести ее ход самостоятельно. Он очень правильно решил, что для начала главное — это запомнить исходную позицию, и потому, сделав один-два хода, непременно к ней возвращался, постепенно прибавляя число ходов, пока не обретал уверенность, что сможет вернуться к началу и после десяти, и после тридцати ходов. В этом-то и было все дело! Ведь если партия у него заканчивалась не на сороковом ходу, как было в действительности, а на тридцатом или на пятидесятом, это значило, что он воспроизвел ее неправильно, и надо было начинать сначала. Каждую партию таким образом в принципе можно было бы разыгрывать десятки раз, пока не выйдешь на правильное решение, которое потом можно еще проверить по монитору. Долгое время удача приходила скорее случайно после множества пустых попыток, но постепенно Абдула учился, впитывал логику знаменитостей, все реже ошибался, и вот наступил день его триумфа, когда, разыгрывая классическую партию «Гунсберг — Чигорин» на Гаванском турнире 1890 года, Абдула, не сбившись практически ни разу, уверенно воспроизвел на 42-м ходу блистательный чигоринский мат! Такое даже проверять не было смысла: если сам Чигорин завершил партию как-то по-другому, тем хуже для Чигорина!..

Абдула удовлетворенно потянулся, расслабился. Ага, вот и обед, очень вовремя! Просветлело окно, а за ним — уже поздняя осень! Верхушки деревьев роняют последние буро-багровые листья, в долине все сыро и серо, а озеро скрылось в туманной дымке, которую не в силах рассеять неяркое солнце… Абдулу охватило чувство умиротворения: жизнь идет, миновало полгода, лето сменилось осенью, потом придет зима, но и весна наступит, никуда не денется, жизнь идет, — и чем не жизнь, собственно говоря, здесь, в этой «камере»?

После обеда, чувствуя здоровую усталость, Абдула крепко поспал, потом поднялся, походил-погулял по камере, попрыгал возле стенки, напился чаю… На «придурков» за стеклом он уже вообще не обращал внимания, а когда перед ужином впервые за сегодняшний день за стеклом появилась «она», директриса, Абдула, ощутивший в себе новые силы, с давно забытой уверенностью спросил:

— А нельзя ли мне участвовать в шахматных турнирах по переписке?

Никакого положительного ответа он, конечно, не ждал, а просто было интересно посмотреть на ее реакцию, да и ей показать, что совсем он ее не боится, перед ней не стесняется и говорит с ней на равных.

— Нельзя, — ни секунды не колеблясь, отвечала Кимберли. — Слишком легко превратить шахматную переписку в обмен шифрованными посланиями…

«А главное, очень легко убедить в такой возможности Верховный Суд», — додумал за нее Абдула. Конечно, никаких поблажек сверх самого необходимого она ему давать не собирается, но все-таки ответ получился у нее слишком тривиальный. Ободренный успехом, он продолжил атаку: