Но Абдуле было не до таких загадок, его сверлила другая мысль. Почему она здесь, одна? Что, других мусульманок не нашлось? Неужели раскрыли, догадались, что это именно ее Мустафа подкладывал бомбу?
Так, спокойно, теперь еще самому себя ничем не выдать! Все равно ничего не докажут, если даже догадались: премии-то никакой не было, это-то известно! Ну, а что у Мустафы она была, откуда известно? Может, и у него не было ни копейки, просто наврал жене с три короба, а так вон даже на плов денег в семье не оставил! А потом Мустафа и вовсе сгорел, да так сгорел, что и следов от денег не должно было остаться — во всяком случае, таких, чтобы определить, какие там были купюры, да сколько их всего было. Может, мусорщик носил в кармане десять долларов по одной бумажке! Сгорел, теперь не спросишь!
А Зейнаб все так же монотонно продолжала:
— Он так сгорел, мы его даже не узнали. Доктор узнал — по карте зубов, у него зубы вставные были, два золотых, еще в молодости вставлял, один пластиковый. По ним и узнали…
«Вот именно! — мысленно поздравил себя Абдула. — Хороши бы мы были, если бы просто зарезали, как этот, как его… — Абдула едва успел проглотить едва не выскочившее на поверхность сознания имя, — хм-к… — предлагал… Еще и деньги, того гляди, легавые на теле бы нашли: тому, кто убивает, времени на обыск трупа запросто может не хватить… А там, по номерам купюр, лишнюю дорожку могли бы отследить… Хотя, конечно, это вряд ли: купюры мы подбирали очень тщательно… А Мустафа-то, Мустафа, — ход мыслей Абдулы принял другое направление. — Про вторую тысячу жене ни слова!.. Правда, и про первую не должен был… Зря проболтался, только этим уже смерть свою заслужил!.. Ну, ладно, заслужил — получил, а все же, почему про первую сказал, а про вторую нет? И денег дома даже на плов не оставил? Может, он, того, решил с двумя тысячами дать от нее деру?»
Абдула с удвоенным вниманием стал разглядывать Зейнаб и пришел к выводу, что ничего удивительного, если бы так: тощая, сухая, как коза, а глазищи черные, глубокие, и брови такие густые, что наверняка и усики имеются… Требовательная, наверное! Значит, собрался наш Мустафа дать от нее куда подальше! А попал — дальше не бывает…
Зейнаб все говорила, так же монотонно:
— Я не хотела ехать, зачем?.. Но нам сказали: будет ужин, завтрак, обед, и мы поехали. Ужин был правда очень вкусный. Вчера, — мы вчера вечером приехали, — нам дали очень вкусный ужин и большую чистую комнату, там даже можно было помыться, мы помылись… Где мы живем, помыться негде…
Абдула не слушал, прочие тоже зашевелились, и Зейнаб умолкла, стушевалась, больше уже не выделяясь из толпы.
Специально ли ее сюда прислали, связал ли кто ее мужа с Абдулой, так и не выяснилось. Дни шли за днями, недели за неделями, но более никто ни про Зейнаб, ни про ее мужа Мустафу не вспоминал. Абдула тоже скоро успокоился и больше по этому поводу не тревожился. Собственно, он больше не тревожился ни по какому поводу. Он даже на визитеров перестал обращать внимание — и на живых, и на голографических. Разве что Кимберли порой еще удостаивалась его реакции, да и то чаще в виде ухмылки либо пожатия плеч, нежели слов.
Больше всего внимания и времени уделял Абдула, — нет, не молитве. Порывы к молитве, как мы уже отмечали, возникали у него спонтанно и длились недолго. Гораздо больше сил и времени он уделял забавам, какие только мог изобрести, и часто увлекался ими так, что продолжал и в те шестнадцать часов в сутки, когда мог бы смотреть кино или играть в шахматы на мониторе!
Вот, например, «три камушка»: нужно щелчком прогнать один из них между остальными двумя, словно в ворота. Не долетел, обминул или задел «ворота», и уступаешь ход противнику, а поскольку противника не имеется, то самому себе: Абдула I-й, так сказать, уступает ход Абдуле II-му. Цель игры — из конца в конец пройти весь стол, поэтому, получив ход, противник возвращается к началу, на исходную позицию в конце стола на стороне окна. А если уронишь камешек со стола на боковую сторону, все, кон проигран! Зато если выбьешь, — пройдя между двумя другими, разумеется, — за финишную торцевую, кон выигран! Правила выработались не сразу, поначалу варьировались, а камешками служили хлебные катышки, — не дело, конечно, с хлебом так обращаться, но грех на тех, кто его сюда запер! На этой стерве грех! И с особым удовольствием, как бы множа грех «этой стервы», Абдула щелкал указательным пальцем по катышку, посылая его все вперед и вперед, до самого конца стола.
Выиграв кон, удачливый игрок начинал сначала, и так до тех пор, пока не сделает ошибки. Тогда в игру вступал второй игрок. Поскольку Абдула I и Абдула II не сильно уступали друг другу в талантах, счет у них был всегда примерно равный, а игра получалась напряженной, тем более что счет приходилось вести в уме. Заканчивалась игра, как только кто-то из играющих набирал 100 очков. Победитель получал приз — сдобную булочку с джемом или кремом и чашку горячего чая или кофе. Причем если булочки Абдула I и Абдула II брали вперемешку, как попало, то с напитками скоро установилась строгая зависимость: Абдула I непременно выбирал чай, Абдула II — кофе, так что скоро и самих игроков Абдула перестал величать «Абдула I» и «Абдула II», а попросту стал называть «чай» и «кофе», и счет по ходу игры звучал теперь вот так: «7:5 в пользу кофе!»
Именно призовые булочки и привели Абдулу в конце концов к счастливому решению. Как-то раз то ли в автомате произошел сбой, то ли сам Абдула ткнул пальцем в несложное меню куда-то не туда, но вместо булочки на стол перед Абдулой вылезла пачка тонкого квадратного печенья. Распаковав пачку и повертев в руках печенье, Абдула попытался уловить промелькнувшую смутную мысль… Так, в пачке двенадцать галет, попросим-ка еще… А теперь еще одну… Вот, умница! Вот она! Теперь у меня 36 галет, а значит… А значит, 32 штуки я могу разложить на столе через одну в шахматном порядке, вот так… вот так… И вот вам, у меня шахматная доска! Доска, вы видели?! — За стеклом в этот раз находились «умертвия», так что реакции от них Абдула никакой не ждал и не дождался: он ликовал, и наплевать ему было на все «умертвия» с их фотографиями, которые уже, кстати, довольно плотно покрывали стену по краям, заметно приближаясь к середине…
Доска готова, что теперь, шашки? — Да, пока что шашки, бумажек нарву, смятые против скомканных, то есть, тьфу, конечно, гладкие против скомканных… А потом из хлеба фигурки слеплю, белые можно хоть сейчас, из булочек, а черные — за ужином взять зернового, он как раз достаточно по цвету отличается…
Слегка обидно было, что черные фигурки лепить придется в «собственное» время, после ужина: если до завтра хлеб оставить, может засохнуть, лепиться хорошо не будет, а за завтраком хлеба в меню может вообще не оказаться, разве только в английском, а это с беконом, бр-р!.. И придется тогда ждать обеда, а ждать так долго не хотелось.
Но неожиданно ни ждать, ни тратить собственное время на лепку не пришлось. Перед самым ужином, когда Абдула, вылепив восемь пешек, заканчивал вылепливать белого ферзя: эх, высохнет, растрескается, придется чуть не каждый день заново лепить, эх, клейстеру бы сюда, клейстеру! — за спиной у него внезапно раздался знакомый ровный голос:
— Тебе что, нужны шахматы, Абдула? Что же ты сразу не сказал? Завтра утром получишь!
Абдула обернулся, оторопело заморгал глазами, но все-таки нашелся, спросил:
— А что еще я мог бы получить завтра утром?
— Ну, заранее всего не угадаешь, — пожала она плечами. — Проси, посмотрим!..
«Ага, «проси»! Вон чего захотела! Не буду я тебя ни о чем просить!..»
Но директриса уже выиграла этот раунд, вернее, даже больше: не просто выиграла, а обратила хитроумное изобретение Абдулы себе на пользу. Получалось, что вот он как бы все же попросил, а она выполнила его просьбу. И это придавало их отношениям какой-то новый, неприятный для Абдулы оттенок. Небось довольна, стерва! Вон, встала, утонула в темноте, даже вопроса своего не задала… Впрочем, сегодня уже задавала, перед обедом. Словом, радоваться ли внезапно обретенным шахматам или же злиться на «стерву», Абдула не знал.