— Акт покажите! — прохрипел он и сам удивился: чего это я расхрипелся? — А, завтрак еще не давали, в горле пересохло!
— Вот, распишитесь, что с Актом о помиловании ознакомлены! — один из помощников поднес лежащий на папке еще один лист бумаги и протянул авторучку, а прокурор развернул документ, который перед этим зачитывал, лицевой стороной к Абдуле.
Быстро читать английские буквы Абдула не умел (арабскую вязь не умел тем более), но акт и без чтения выглядел солидно: сверху герб штата, под ним — жирный внушительный заголовок, затем аккуратные строчки текста крупными буквами, внизу листа — размашистая подпись и розовая печать с таким же гербом, как вверху.
Конечно, в наше время любой мальчишка на цветном принтере и не такое сварганит, люди доллары печатают, а не то, что подпись с печатью нарисовать, но, чувствовал Абдула, на такой подлог эти гяуры не пошли бы.
Так что, расписываться, нет? — Можно, конечно, и расписаться… Абдула едва не потянулся к протянутой авторучке, но привычка ни в чем не идти неверным навстречу взяла свое. Абдула не двинулся.
На лице у прокурора стало появляться недовольное недоумение, но тут всех отвлек какой-то шум при входе: все это время дверь камеры стояла нараспашку.
На пороге стоял разносчик пищи в тюремной синей «пижаме» с подносом на вытянутых руках и растерянно озирал неожиданную компанию. Наконец, его взгляд остановился на директоре тюрьмы:
— Завтрак для заключенного, сэр!
Выражение лица у прокурора стало еще более недовольным:
— Разве осужденный еще не завтракал? Ведь завтрак по расписанию в семь?
— Так, в семь… — проговорил директор тюрьмы слегка смущенным тоном, едва успев проглотить непрошенное «сэр»: прокурор не был его начальником, хотя, безусловно, относился к тем лицам, с которыми не стоит портить отношения. — Но осужденный Абдула Мехмет выговорил себе право совершать молитву… э-э… намаз до завтрака. Иначе он отказывался принимать пищу!
Под конец фразы голос директора окреп: морить заключенных голодом — такое не одобрил бы никакой прокурор Соединенных Штатов!
Абдула тоже приосанился, вспомнив, как добивался привилегии утреннего намаза и как добился ее всего за два дня — твердость, твердость! Конечно, ничего не мешало совершать намаз и после завтрака: мусульманин не раб предписаний и норм, он всегда свободен поступать сообразно обстоятельствам, не то, что эти гяуры, у которых каждый шаг обставлен таким числом инструкций и запретов, что никакой тюрьмы не надо, они сами в себе всегда носят свою тюрьму! Вот и тогда: заключенный от пищи отказывается? — Да пусть хоть подохнет! — Нет, сам директор уже на второй раз примчался, когда он снова от завтрака отказался (обеды и ужины Абдула поедал исправно), и сообщил, что Абдуле разрешается завтракать на час позже.
— Освободившееся время вы можете использовать по собственному усмотрению, — сказал он под конец.
— Мне нужен коврик для молитвы! — буркнул Абдула.
— Коврик? — не сразу «врубился» директор. — Хорошо, хорошо! Мы посмотрим, что можно сделать!
Коврик доставили на следующий день к вечеру. Из-за него Абдула шуметь уже не стал, но собирался, если бы доставку задержали.
Теперь можно было бы еще вдоволь покуражиться, усесться с завтраком поудобнее, растянуть его минут эдак на двадцать, пусть потопчутся, понервничают… Но Абдула вдруг почувствовал, что не в состоянии проглотить ни куска, ни глотка. Ни тепловатый бурый кофе, ни ватный хлеб, ни безвкусное масло, ни приторный джем (сегодня — желтый абрикосовый) его сейчас совершенно не прельщали. (Кофе ему всегда приносили тепловатым: «Горячий — в семь утра!» — заявил ему разносчик, когда в первый раз принес завтрак по новому расписанию. Но Абдула как раз предпочитал такой вот тепловатый, поскольку все равно этот напиток ни капли не походил на то, что знающие люди называют словом «кофе».)
— Не хочу завтрак, — проговорил Абдула.
Прокурор с начальником тюрьмы переглянулись и облегченно вздохнули. Они правильно оценили слова Абдулы не как демонстрацию, а как простое проявление отсутствия аппетита: люди перед казнью сплошь и рядом отказываются от еды.
— В таком случае мы можем отправляться? — спросил прокурор и, не дожидаясь ответа, пошел вон из камеры (про подпись Абдулы он, видимо, забыл).
Времени на сборы не полагалось: никаких личный вещей у Абдулы не было. Все, что на нем, и даже зубная щетка, было тюремным.
Начальник и двое «агентов» двинулись к двери за прокурором, и Абдуле, поскольку охранники готовы уже были его подталкивать, пришлось последовать их примеру и выйти в коридор мимо посторонившегося разносчика. Еще раз глянув на поднос, Абдула подумал, что если это все обман и на самом деле его ведут на казнь, жалеть об этом убогом завтраке ему не придется: в раю для него уже готово не такое угощение! Но следом промелькнула непрошенная мысль: а если вдруг в аду? Ведь веки вечные ему будут вспоминаться вот этот теплый кофе, безвкусный хлеб, пресное масло и приторный джем как восхитительные яства, которыми он мог бы усладиться на последок и пренебрег! «И как же я буду тогда грызть себя за это!» — Бесконечные муки бессильного укора вдруг представились Абдуле так живо, что он даже вздрогнул. Но тут же потряс головой, отгоняя неприятное видение, и твердо пошагал по коридору вслед за «агентами», впереди охранников.
Руки в наручники не заковали, похоже, и вправду не на стул?.. — и Абдула вдруг понял, что, как ни странно, радуется этому, сильно и неожиданно. Даже неловко стало: подобает ли воину джихада радоваться, что не удалось погибнуть за святое дело и достичь райского блаженства? Но, видно, Всевышнему рассудилось по-иному, видно, Абдуле еще найдется, чем заняться тут, на земле. Еще бы, рано, как видно, отпускать на покой такого воина, отважного и хитроумного! Вот взять хотя бы того уборщика, как ловко Абдула сумел подстроить, что тот сам, своими ногами, полез в ловушку!
…Они договорились встретиться на площади у торгового центра утром после ночной смены, в пол-одиннадцатого: смена длилась двенадцать часов и кончалась в десять, там душ, переодеться, то, се, — спокойно через полчаса на противоположной стороне площади, откуда весь нарядный двухэтажный застекленный фасад отлично просматривается (просматривался!), а за ним проглядывал пространный, на оба уровня, вестибюль. Угадывалась даже дверка сбоку с надписью «только для персонала», ведущая в подвалы. Надписи, конечно, было не разглядеть, но Абдула знал, что она там имеется. За дверкой, в подвалах, и была заложена бомба, еще ночью.
Проще всего, конечно, было бы устроить взрыв при закладке, сказать уборщику: кнопку нажмешь, часовой механизм запустишь, — он бы нажал, и сразу взрыв. Так он и предлагал сделать, этот… — но Абдула даже в мыслях не позволял себе называть имена своих товарищей: кто их знает, этих гяуров, какие у них тут приборы, может быть, давно уже мысли читают (Абдула покосился на стены коридора, которым они шли).
Да, он предлагал, но Абдула не согласился и был, конечно, прав. Во-первых, взрыв надо делать днем, когда полно народу, а не ночью, когда в торговом центре никого нет. Но днем закладывать опасно: могут увидеть. Ночью — другое дело, в ночную смену народу мало, никто без дела не слоняется, а нету дела — дремлет-спит, друг за дружкой не следят. Словом, ясно, что закладывать надо ночью, а взрывать днем. Значит, взорвать закладчика при закладке не получится. Во-вторых, если бы даже днем он закладывал и кнопку нажимал, тогда его куски останутся на месте взрыва и их непременно опознают: генетическая экспертиза, вставные зубы, то, се… Опять-таки, кто знает, на что они способны, эти гяуры… А опознают, цепочка потянется, с кем знался, с кем встречался… Всегда может всплыть что-нибудь лишнее. Не надо.
Наконец, в-третьих, скажи уборщику: нажми на кнопку, — так он еще и заподозрит что-нибудь, не вовсе же дурак! Да, я нажму, а оно как рванет! — Нет, так тоже нельзя. Наоборот, уборщику сказали: заложишь от полуночи до пяти утра, когда тебе будет удобнее, и ничего не надо нажимать, само нажмется, когда нужно, а нужно в полдвенадцатого, вот циферблат (на двадцать четыре часа), при тебе ставим, видишь? — Он увидит и успокоится. Действительно, кто знает, от двенадцати до пяти когда он понесет закладывать? — Так что никак не угадаешь, при закладке не взорвешь.