Он долго и ожесточенно ссорился с остальными, раза два, хлопнув дверью, выбегал из хаты. Но в конце концов остался надолго.

Люди приходили и уходили, хозяйничали в хате, как у себя дома. Гавриле, словно из милости, предоставили для спанья охапку соломы в уголке.

И вот однажды он решил сбежать. Утречком, когда все еще спали, он тихонько выскользнул из душной хаты. Стеной стоял над водой белый, как молоко, туман. Гаврила сбежал по тропинке к мосткам, наклонился и стал отвязывать лодку. Рядом он положил узелок с хлебом, рыболовными крючками и старым джемпером, добытым матерью во время христараднических скитаний.

С трудом распутывал он узлы веревки и вдруг подпрыгнул от неожиданности: тяжелая рука легла ему на плечо. Гаврила торопливо обернулся и очутился лицом к лицу со Стасеком. Обычно веселые, светлые глаза были теперь прищурены и холодны, как лед.

— Ну как, брат? Драпанем? Собирай-ка манатки и в хату!

Гаврила глянул в сторону, мысленно измеряя расстояние до тростниковых зарослей. Но высокий недвусмысленно хлопнул рукой по карману:

— Ну нет. Не советую.

И Гаврила, повесив голову, послушно направился к хате, чувствуя вплотную за своей спиной Стасека. Он отчетливо видел кустики травы, выросшие на плотине между камнями, и песок, нанесенный сюда водой. Он споткнулся на пороге. В хате еще спали. Высокий весело окликнул их:

— Вставайте, братцы! Птичка попалась.

Они заворочались, поднимая растрепанные головы. Коренастый Генек приподнялся на постели, но, увидев мальчика, опять повалился на сено.

— Глупые шутки. Будит людей…

— Говорю, птичку поймал. Наш дорогой хозяин решил предпринять путешествие. В последний момент захватил его.

Тогда они поднялись. Коренастый покачал головой:

— Ну, кто был прав? Я ведь говорил!

— Куда ты собирался драпать, а? — Рябой схватил мальчика за рваную рубашку на груди, бешено встряхнул его и так стиснул, что у Гаврилы кровь бросилась в голову.

— Ну, рассказывай!

Гаврила молчал. Стасек уселся за стол.

— Не дергайте вы его. Нужно все разузнать сначала. Иди сюда!

Гаврила подошел к столу. Ему смутно вспомнилась давно забытая картина: судья и стол, покрытый зеленым сукном. Только тут не было зеленого сукна — на столе лежали пояса, револьверы и куски черствого хлеба.

— Куда ты собрался бежать?

Гаврила молчал.

— Смотри мне в глаза, слышишь?

Мальчик поднял отяжелевшую голову. Глаза у Стасека были ясные, пронзительные и холодные, как лед.

— Говори!

Коренастый Генек подошел ближе:

— Эх, нянчится еще с сопляком! Дай ему подзатыльник — запоет, как птичка!

— Подожди, всему свое время, — спокойно сказал Стасек, и Гаврила задрожал мелкой, противной дрожью, которую не мог подавить.

— Ты не трясись, а говори! — крикнул рябой. — Почему ты хотел бежать?

— Так… — выдавил из себя Гаврила.

— Куда ты собрался?

— Пустые разговоры! Известно — куда. Наверняка уже снюхался с приятелями! Пока ты тут с ним разговариваешь, нам, того и гляди, целая банда свалится на голову!

— Ты был где-нибудь, с кем-нибудь условился?

Мальчик не понимал. Все стояли вокруг него с злыми, красными лицами. Кто-то поднял кулак, и Гаврила невольно прикрыл руками голову.

— Никто тебя пока не бьет, — сказал Стасек, — только ты, брат, лучше рассказывай, мой тебе совет. В деревне был?

— Нет. Когда ж я мог попасть в деревню?

— Тут он, пожалуй, не врет, — вставил рябой. — Ведь все время был на глазах.

— Допустим. Но сейчас-то куда ты собирался?

— Отсюда…

— Ага! Не понравилось, значит… К большевикам захотелось?

Гаврила стиснул зубы и молчал.

— Да что с ним нянчиться? — вмешался коренастый. — Не сегодня, так завтра, а уж какой-нибудь номер он выкинет. Вывести его за дом — и точка!

Гаврила почувствовал, что у него оледенели руки, что холод сковывает ему все тело.

Высокий смотрел на мальчика и небрежно играл лежащим перед ним револьвером.

— Ну, ладно… Слушай, щенок. На этот раз все останется по-старому. Но запомни: попробуешь еще раз — пулю в лоб получишь. С нами шутки плохи. Слышишь?

Мальчик невольно кивнул головой.

— Ну, вот, так и запомни: сидеть в хате. О каждом выходе докладывать. Понятно?

Гаврила еще раз кивнул головой. Его охватила внезапная слабость, растеклась по всем жилам. «Значит, не убьют. Пока еще не убьют!»

Но с этого дня началось настоящее рабство. Он сидел в хате, глядя сквозь грязные стекла на реку, отливающую на солнце золотом. Ему позволяли даже ловить рыбу, но тогда с ним всегда ходил коренастый Генек, который, впрочем, сам научился забрасывать удочку и следил за каждым движением мальчика. При этом он изводил его непрестанными издевками:

— Так бы и поплыл? В лодочку — и айда! А там уж большевики ждут. Командиром бы еще тебя сделали, новые сапожки бы выдали, а то из этих уж пальцы вылезают… Да, да — тебя только там и не хватает… Они и сами такие же, тютелька в тютельку. Вшивое войско! Ты бы там пригодился.

Гаврила старался пропускать это мимо ушей, как назойливое комариное жужжание, но ему уже все осточертело. Постепенно угасала и золотистая ведреная пора, начиналось ненастье, побледнела лазурь реки, умолк птичий гомон. Надвигалась поздняя осень, когда воды разливаются мутными волнами, когда Стырь подступает к самым дверям хаты, так что и за порог не выйти. Придется сидеть с ними, слушать разговоры, ссоры, прислуживать всякому, кто его окликнет. Он не мог простить себе, что не сбежал, когда появился высокий. Можно было встать ночью и уйти. И что его тут удерживало? А вот не ушел — и все пропало. Сиди теперь, как пес на цепи. Нет, даже в исправительном доме, где он сидел несколько лет назад, — недолго, правда, ему тогда удалось сбежать, — не было так плохо, как здесь.

Постепенно он научился ненавидеть всех их и их дела, о которых они непрестанно говорили. Они злились на какие-то сообщения по радио. Гаврила молча топил печку и ехидно посмеивался про себя. «Так вам и надо, черти, так вам и надо», — приговаривал он, хотя сам не знал, что такое набормотали им черные наушники. Он радовался, когда они сердились, что в деревнях организуются советы, делят землю, открывают школы. И в душе у него росло сочувствие к тем, о которых его господа говорили с ненавистью и презрением.

А осень надвигалась, дела обитателей хаты шли все хуже. Приехал еще один человек, — видимо, издалека. Гаврилу заперли в сенях, а в хате всю ночь шел разговор. Утром мальчика разбудили:

— Ну, собирайся!

Он не понял.

— Собирайся, слышишь? Выступаем.

Гаврила медленно вылезал из соломы, а в хате уже снова разгорелась ссора.

— Опять ты дурака валяешь! Тащить с собой этого идиота! Увидишь, какую он кашу заварит!

— Какая там каша! А пригодиться может. Одни-то мы можем легко завязнуть в этих болотах. А он здесь все кругом знает.

— Подожди, уж он тебя выведет так выведет, — язвительно предсказывал Генек. Но Стасек только пожал плечами:

— С этаким клопом не справимся? Ну как, Гаврила, идем?

Гаврила даже не отозвался. Что он мог поделать? Велено идти, стало быть, иди.

В течение нескольких часов все было уложено в мешки. Гаврила обернулся и оглядел хату. В ней словно и не было чужих. Сваленная у стены солома, остывшая печь, рой мух на столе, ползающих взад-вперед, будто по каким-то срочным делам.

— Ну, ну, вперед! — прикрикнул на него рябой, и Гаврила покорно вышел.

— На том берегу тебе приходилось бывать? — резко спросил его Стасек.

Он пожал плечами:

— Как не приходилось? Бывал…

Они переправились в лодке на другую сторону. Вода сверкала на солнце, по ней бегали золотистые огоньки, подвижные, рассыпающиеся тысячами искорок. С середины реки Гаврила взглянул на хату. Она стояла темная и покинутая, зияли черные дыры в тростниковой крыше, черной дырой глядела на свет распахнутая дверь. Безнадежно печальной показалась мальчику эта вросшая в землю, ободранная хатенка, где он провел несколько лет жизни. И лишь теперь он вспомнил о матери. Придет она домой?.. Хотя, как знать, жива ли она? Может, и сгинула за время войны. Ведь никогда еще не бывало, чтоб она так подолгу не заглядывала домой…