Он, как только мог, причинял всяческие хлопоты своим спутникам. Сбивался с тропинки, кружил, плутал даже там, где инстинкт отчетливо подсказывал ему дорогу. Пусть, пусть их окончательно измучаются. У него самого тоже иссякали силы, оставалась лишь упорная злоба. Ненависть уже открыто горела в его глазах.

— Ишь, как глядит! — издевался Генек.

— Что ты все пристаешь к нему? — возмутился Стасек; он один сохранял еще какую-то ясность духа.

— Да ты только посмотри, каким он волком смотрит! Кажется, если бы мог, прямо в горло вцепился бы, — заметил Хожиняк.

— А пусть его бросается, — отмахнулся тот и снова принялся перевязывать израненные ноги. Они теперь напоминали шайку закоренелых бродяг. Одежда была в лохмотьях, от сопревших портянок воняло, небритые лица обросли темными клочьями бороды.

— Ох, брат, сапоги бы новые…

— Подожди, будут и сапоги, — сурово бросил Генек. — И сапоги и все остальное.

И снова начался разговор, к которому Гаврила прислушивался с ненавистью. Разговор о том, как все это будет, как они будут наступать.

— Без жалости, без пощады…

— Красного петуха пустить…

— Это зачем? Жалко! И так будет порядок!

— Никогда не будет порядка! — вышел из себя Хожиняк. — С ними никогда ни к чему не придешь. Передо́хнуть они все должны, вот что!

— Все понемногу упорядочится, подожди…

— Только уж теперь мы будем умнее. Гуманизмы, идеализмы всякие там…

— Да, вот вам и результаты!

— Ну ничего. Теперь мы уж по-другому возьмемся.

Мальчик смотрел на их обросшие, истощенные лица, на рваную одежду, на израненные ноги. Они сидели в кустах, как кучка нищих, но разговаривали, как властители мира. Они не видели своих лиц, своих лохмотьев — они видели себя, какими они были в прошлом: молодыми, элегантными, в новых сапогах, в красивых мундирах, — и это прошлое переносили на будущее, на недалекое будущее, в котором были уверены.

Гавриле это казалось диким и смешным. Иногда он думал, что они просто спятили от усталости, опасностей и голода, что они просто бредят. Иногда же, наоборот, ему казалось, что он сам сошел с ума, — ведь иначе немыслимо было бы это странствие, в котором, он, Гаврила, путался неизвестно зачем и для чего с группкой офицеров в лохмотьях, пробирающихся к литовской границе.

Они проклинали друг друга, ссорились, но неутомимо двигались вперед. Становилось все труднее. Лили дожди, начались холода. Всюду попадались люди, по дорогам двигались войска, в деревнях было много милиции. Но они все шли, и Гаврила, несмотря на всю свою ненависть, иногда удивлялся, глядя на них. Хожиняку и другому осаднику, которые прожили некоторое время в этих краях, было легче. Гаврила привык ко всему. Но остальные? Как они только держались? Они шли со злостью, с уверенностью, что в конце концов как-то выпутаются.

Граница была все ближе. И в конце концов Гаврила тоже поверил, что им удастся прорваться. За хозяйничанье в хате, за это бесконечное путешествие, за бахвальство, издевки, угрозы им бы следовало другое. Они ругали эту землю, которая была ему родной, которая кормила и растила его столько лет. Они угрожали крестьянам. Никогда Гаврила, сын нищей, не чувствовал приязни к крестьянам. Но теперь почувствовал. Они ругали большевиков, и Гавриле эти большевики, о которых он до сих пор лишь смутно слышал, вдруг стали родными и близкими. Он лихорадочно обдумывал: что сделать, как сделать?

А граница была все ближе. Генек отправился в разведку и вернулся веселый.

— Завтра к вечеру, возможно, будем на той стороне.

В них словно влили новые силы. Все лица просветлели.

— Что ж, господа, неужели так и перейдем себе спокойненько, и ничего?

— Как ничего?

— Ну, все бы какую-нибудь память о себе оставить по дороге.

— Ты что имеешь в виду?

Гаврила закрыл глаза, притворясь спящим, и внимательно прислушался.

— Что у нас, разве гранат нет?

— Ну и что же?

— Тут недалеко железнодорожная линия. Как вы полагаете?..

— Жалко портить, пригодится.

— А пока что они возят солдат. Исправим, когда нам понадобится, не беспокойся!

— Ну что ж, можно, — решил Стасек.

— Глупости! — возмутился один. — Провалимся в последний момент.

— Зачем проваливаться? Сделаем все как полагается, по всем правилам, а там — до границы два шага.

Они еще немного поспорили, но, когда дошли ночью до железной дороги, принялись за работу.

— Полетят под откос вагончики, любо будет посмотреть…

— Только кто в них будет ехать?

— Глупости. Штатских пассажиров сейчас совсем нет. Только войска.

Они связывали гранаты, делали подкоп под рельсы, радовались. Увлекшись своим занятием, они забыли о Гавриле. Мальчик ужом ускользнул со стоянки. Осторожно, затаив дыхание, крался он, пока до него доносились голоса. Потом ринулся бегом. Ветки кустарника хлестали его по лицу. Он спотыкался, задыхался, но мчался все вперед, вперед, пока не добежал до первой деревни и первого поста.

Небольшой отряд шел за ним. Он боялся заблудиться, но красноармейцы сами вывели его на железную дорогу. Он шел впереди. Наконец, он свободен! Позади скрипели сапоги идущих за ним. Теперь он покажет тем! Поезда взрывать! Ладно! Теперь они узнают…

Ночь уже бледнела, когда они дошли. Раздался внезапный окрик:

— Руки вверх!

Генек обернулся, словно в него пуля угодила. Отряд неожиданно появился из кустов. И глаза Генека прежде всего увидели Гаврилу. Грянул выстрел, и мальчик, не дрогнув, повалился лицом в траву. Защелкали выстрелы, в предрассветной мгле замелькали фигуры людей. Разгорелась ожесточенная, быстрая перестрелка и так же быстро затихла. Командир наклонился над убитыми.

— Вот…

Хожиняк не понимал, как случилось, что он ушел живым. Но все же ушел. Прыжок с насыпи в кусты, — они его не заметили. А там, там уж нечего было делать: все пропало. Ему казалось, что, кроме него, кто-то еще успел соскочить с насыпи на другую сторону. Но сейчас ему было не до поисков.

Он притаился в кустах и пролежал так часов пятнадцать. Потом двинулся в путь. Не к литовской границе, которая была тут же, рядом. Нет, обратно домой! Его место там, в Ольшинах. Там ведь Гончар. И вдобавок ко всему теперь надо отомстить за людей, которые мертвыми глазами глядят в небо, лежа у железнодорожной насыпи.

Глава VI

Ребятишки с самого утра бегали от хаты к хате.

— Собрание! Все на собрание!

— Не знаете, что там опять?

— Наверно, о конституции, — серьезно отвечал Семка. Крестьяне кивали головами.

Медленно сходились они в усадьбу, где теперь происходили все собрания. Паручиха уселась в первом ряду.

— О чем говорить-то будут?

— О конституции, — сказал кто-то.

— Видишь, правильно Семка говорил, о конституции, — обрадовалась Паручиха.

Вошел Овсеенко и с ним кто-то незнакомый. Все подняли головы, с любопытством рассматривая приезжего.

— Молоденький.

— Агитатор. Из Луцка приехал.

— Ишь ты, из самого Луцка!

— Ничего не скажешь, не забывают об Ольшинах, — заметила Паручиха и оглянулась, словно ожидая, что ей будут возражать.

Молодой человек сел за стол рядом с Овсеенко. Он оглядывал собравшихся, непрестанно поправляя прядку волос на лбу. Овсеенко порылся в лежащих перед ним бумагах, потом встал, щелчком сбил на затылок кепку и окинул взглядом переполненный зал.

— Товарищи, как вам известно, мы готовимся к выборам в Национальное собрание.

— Пока еще вроде не было известно, — заметил кто-то из рядов.

— Вот я вам об этом и сообщаю. Предоставляю слово товарищу Степанко, который специально приехал, чтобы прочесть доклад о выборах.

Степанко встал из-за стола, и все стали поудобнее усаживаться на своих местах, откашливаться, сморкаться, чтобы потом внимательнее выслушать доклад, который, судя по выражению лица Овсеенко, обещал быть длинным.

— Товарищи, — высоким голосом начал агитатор. — Мы стоим накануне выборов. Вы впервые в жизни примете участие в выборах…