Молча жнецы возвращаются домой. Идут гурьбой, идут по одному, несут свое горе в убогие жилища. Одну только песню слышат жнецы. Берет эта песня за сердце, тоскливо от нее на душе.

Поет фронтовик Яков Кутный, возвращаясь с чужого поля.

Привез эту песню Яков с фронта. Пел ее тайком в окопах. Вспомнил о ней в Боровичах и теперь, идя через конопляники, печально выводит:

Катилась песня по полю, через Гнилицу, эхом отдавалась на лугах. Пел Яков с большим чувством, голос его шел из глубины души. К последним словам его песни прислушивалась не одна молодица и не у одной из них от горя сжималось сердце.

Замолкал Яков, и еще грустнее становилось в поле. Тихо-тихо в селе. Притаилось оно и молчит, мрачное, как небо в грозовых тучах перед бурей.

Послушался Григорий Дмитра и не пошел к Писарчуку наниматься в жнецы. Запретил и Наталке. Запрягли они кобылку, выехали в поле, убрали хлеб на своей полоске — поставили две копны и полукопну. Перевез Григорий снопы на гумно, взял косу и отправился за Лошь — там был у него клочок сенокоса. Переехал Григорий реку на лодке, посмотрел на помещичий луг, а там косарей-косарей. Любил Григорий косить вместе со всеми — померяться силами. А кто у них атаманом? Наверно, Ананий Тяжкий. Любит Григорий быть атаманом. Подошел к косарям, засмотрелся. Ананий остановился, взял горсть травы и отер косу. Провел бруском. Дзинь-дзинь!.. Дзинь-дзинь!.. Покатилось эхо над Лошью, перезвонами откликнулось ближнее пастбище. Тоскливо стало Григорию. Кому косят?.. Косари пошли заходить новый ряд. Ананий шел впереди, большой, сутулый, потный, бородатый, и грудь покрыта черным мхом.

— Чего стоишь, Григорий? Приставай к нам, — подошел Ананий.

— Хорошо бы с вами косить, да не пойду я к пану.

— Что ж поделаешь, Григорий! Давно сказано: сила солому ломит. Ведь жевать-то что-нибудь надо?

— Правду сказали, Ананий Петрович. Сила солому ломит, но сила у нас, а не у пана. У нас, видишь, какие сильные руки!

В глазах Анания блеснули огоньки. Ясно было, что о том же и он думал-передумывал, когда шел атаманом на панском сенокосе.

— Я здесь, а баба рожь жнет ему же, пану. Авось что-нибудь заработаем… — сказал он, подумал и совсем тихо добавил: — Мало в Боровичах землицы, а если бы панскую поделить, то хватило бы на всех. Так дальше жить нельзя. Правильно я думаю, Григорий? — глянув в глаза Бояра, осторожно высказал Ананий свою затаенную мысль. Григорий не успел ответить — подошло еще несколько косарей, поздоровались, приглашали в свою компанию.

— Мы, Ананий Петрович, поговорим в другой раз. Приходите ко мне, или лучше к Надводнюку, — сказал Григорий и взял свой котелок с бруском. Переходя по мостку через ров, Григорий услышал, как косари допытывались у Анания: что Бояр обещал рассказать? Может быть, есть какие-нибудь новости о земле?.. Ананий отвечал уклончиво.

Придя на свой сенокос, Григорий наломал ольховых веточек и отметил межу, чтобы не врезаться в участок соседа. Наострил косу, сбросил гимнастерку, поплевал на руки и начал первый ряд…

…Управившись с покосом, Григорий полез на чердак, нашел под стропилами кельму, брезентовый передник, уровень, осмотрел все это и сказал Наталке:

— Пойду в Бутовку. Может, где печку сложу. Люди панский лес тайком возят, хаты строят… Отнесешь Надводнюку хлеба. Он идет в Сосницу — старику передаст.

Уже в воротах Григорий крикнул:

— Если Дмитро опросит, где я, скажешь.

Шел Григорий на заработки и думал: «Что скажет Надводнюку тот человек из большевистской партии?»

По ночам неспокойно стало в Боровичах. В сад к Соболевским, где прежде никто из крестьян не бывал, приходили хлопцы, обрывали яблоки, груши-скороспелки. Нина Дмитриевна хотела однажды подстеречь этих хлопцев, но ее забросали палками, и она еле живая убежала. Выходил Сидор дежурить с ружьем, но хлопцы поймали его в саду, поломали ружье и велели молча лежать в будке.

Соболевские слышали, как по ночам скрипели колеса по песчаной дороге. Вдоль улицы ехали груженые возы. Нина Дмитриевна припадала к щелям в заборе, пыталась узнать, кто из крестьян едет. И если узнавала, то приходила в комнату и записывала их имена. Никто в Боровичах не думал о том, берут или не берут его на заметку, и старался ночью забрать с полей Соболевского все то, что пан не успел за день перевезти к себе в усадьбу. Крестьяне ездили на поле целыми семьями. Жали, вязали, накладывали на возы и свозили домой. Кто первым начал — никто не знал. Возили все, друг с друга пример брали. У кого не было тягла, тот приходил с мешками, переносил снопы на плечах, просил лошадей у соседа.

С поля перешли на луга, свозили и прятали копны по овинам, раскидывали стога, забирали сено домой. Всю ночь, спускаясь с горки, тарахтели пустые возы. Всю ночь скрипели колеса тяжело нагруженных возов.

— Началось… — шепотом говорили в усадьбе Соболевского.

Сразу стало тревожно. Всех охватило чувство страха перед наступающим днем. Затихли песни в липовых аллеях, не слышно было музыки. По ночам дом оставался темным. Усадьба казалась мертвой, только господский Трезор испуганно нарушал тишину, становился передними лапами на заборчик, поднимал голову и выл:

— Гу-у-в-в… Гу-у-в-в… Гу-у-в-в…

Прислушивались женщины к тревожному вою и шептали одна другой:

— Это не к добру собака воет… Все погибнет на этом дворе!..

Платон Антонович закрывал ладонями уши, натягивал на голову одеяло, только бы не слыхать собаки. За последние дни Платон Антонович исхудал, стал трястись, ноги его не слушались. Владимир Викторович ночи напролет просиживал на кровати у Глафиры. Она, перепуганная, плакала и молила его куда-нибудь уехать. Он слушал ее, ласкал, успокаивал, обещал, что через день-два власть возьмется за ум и везде наведет порядок. Но дни проходили, власть за ум не бралась, тревога нарастала.

Глава пятая

Надводнюку не пришлось расспрашивать людей, он легко нашел паровую мельницу на окраине Сосницы. Дмитро вошел через ворота в широкий, заставленный подводами двор и, увидев табличку: «Вход посторонним воспрещен», открыл двери в машинное отделение. Здесь было двое. Один, помоложе, возился у топки, а пожилой смазывал машину.

— Михайла Воробьева можно видеть? — спросил Надводнюк. Оба подняли головы. В пожилом Надводнюк узнал того, кого искал. Воробьев был среднего роста, широкоплечий, с короткими ногами. Его лицо было в машинном масле. Небольшая бородка лоснилась. Пытливые глаза смотрели на Дмитра, улыбались ласково и приветливо.

— Нашел? Вот и хорошо! — Воробьев подошел к Надводнюку, прошептал: — Есть новости. Интересные новости. Ночуешь ты у меня. Я живу в крайнем домике на этой улице слева, возле площади… Найдешь?.. Поговорим.

Выйдя от Воробьева, Дмитро пошел в город. За годы войны город изменился, облупилась штукатурка некогда желтых и серых домов, деревянные тротуары развалились, на немощеных улицах стояли лужи. Только церкви и тюрьма на площади не подверглись влиянию военных лет, сияли на солнце, словно их только что выстроили.