— Не Фарида звонила? — как можно небрежней спросил тот.

— Нет, супруга твоя, наверное, еще на боевом посту. А это так: то ли ошиблись, то ли разговаривать не захотели.

Заиндевевший на сорокаградусном морозе старенький ЛАЗ так и не успел оттаять. В Магадане всегда теплей, чем на трассе, но и минус двадцать с ветерком — не подарок. Тем более, что «теплые» охотоморские ветра дальше тринадцатого километра от города не пробиваются.

Причалив к автовокзалу, автобус испустил последний натужный вздох, выплюнул облако сизого пара-дыма и ознобно передернув латаным корпусом, замер. Народ из раскрывшихся дверей вывалился соответствующий. Толковые теплые шубы, тулупы, унты, торбаса. Никаких тебе сапожек и пижонских дубленок.

Невысокая, симпатичная девчонка в стандартной трассовской экипировке, постукивая ногами, окоченевшими от долгого сидения в прохладном салоне, направилась к телефону автомату.

На ее звонок ответили сразу.

Коротко поговорив, девчонка отошла сторону, чуть не споткнувшись о бомжеватого мужичка, подобравшего у нее из-под ног пустую бутылку, и встала прямо перед входом в здание автовокзала.

А через пять минут к ней подкатила знакомая по ее прошлому приезду «морковка». Сидевший за рулем молодой мужик лет тридцати — тридцати пяти помахал Ленке татуированной лапой и, высунув в окно коротко стриженую голову на бычьей шее, сказал:

— Привет! Садись!

— Ты Жорка?

— Он самый.

— А как меня узнал?

— Фома обрисовал. Едем ко мне, там тебя Танюха моя накормит, обогреет, а потом по делу потолкуем. Барахло привезла?

— Какое барахло? — насторожилась Катерина, — Фома мне только сережки с колечком давал.

— А что, по-вашему, по бабьи, рыжевье — не барахло? Как вы эти цацки любите! — рассмеялся Жорка.

— Да, вам, мужчинам, не понять, — кокетливо улыбнулась в ответ сразу успокоившаяся Катюха.

— Ладно, успеем о делах. Поехали.

Бомж подобрал еще одну бутылку, сунул в свой драный рюкзак и потопал куда-то, бормоча себе под нос фразы, свидетельствовавшие о хронической белой горячке:

— Гостью приняли. Пошли на хату.

Частный домик, к которому подъехал «воровоз», ничем не выделялся из скопища таких же жалких самостроевских лачуг, сгрудившихся в районе магаданского рыбного порта. Внутри обстановка тоже была не самой роскошной. Но уют и чистота этого жилья выгодно отличались от мерзкой атмосферы тех притонов, в которых все чаще и чаще приходилось бывать Катерине, втянувшейся в мелкие пока еще дела с перекупкой краденых вещей.

— Хорошо-о-о у вас, — стаскивая шубу, протянула гостья.

— Стараемся по-людски жить, — ответила молодая, красивая, одетая с иголочки хозяйка, — у нас здесь шпаны не бывает, все люди авторитетные. Жорка, как с последней ходки пришел, старых корешков отшил. Говорит: «Два раза пробухал свободу — хорош: пора завязывать. Серьезные дела с шушерой не делаются».

— И с бабами тоже, — язвительно добавил Жорка, — Катюха, конечно девчонка своя, но язык с порога нехрен распускать. А то в привычку войдет. Корми давай гостью, да и я жрать хочу.

Катерине хозяева понравились.

Жорка был свой в доску. Пить он правда не стал, — Я свое выпил, — но за дамами ухаживал, как положено.

Дамы же, прикончив пару бутылочек какого-то заграничного вермута, раздухарились не на шутку и, нахохотавшись всласть, с еще большим наслаждением принялись за свежие сплетни.

Татьяна рассказала о Светке, последней пассии Фомы и, уловив женским чутьем затаенную ревность Катерины, промыла косточки «этой сучке» по полной программе.

А Катюха рассказала про свой прошлый приезд, как скупо и холодновато тогда привечали ее магаданские «крадуны», не в пример своим, сусуманским. Те ей сразу доверились. И правильно. Уж она-то своих под расстрелом не сдаст. Вот, например, когда Серега Белек хату у председателя старательской артели выставил, кто все барахло месяц у себя держал? Она, Катерина! Ни один мент не разнюхал. У нее и сейчас дома печатка председательская лежит. Шикарная штука!..

Утром Катюху разбудил озабоченный хозяин.

— Человек приезжал, говорит: Фому взяли, с поличняком. Точно Светка, падла, подставила!

— Ой, а что делать-то!

— Фома из КПЗ успел маляву загнать. Просит сдать ментам все барахло, что еще из города не ушло. Чем меньше ущерб будет, тем меньше срок намотают. Мы кое-что подсобрали, но надо будет еще прокрутиться. Давай свое рыжевье… Нет, лучше так: у меня есть подхваты кой-какие в «шестерке», я переговорю с человеком, он у тебя без особого шума все примет, допросит, как надо, чтобы ты сама не влипла. Фома про тебя сказал, что серьги и колечко тебе втемную загнал, ты, мол, не знаешь, откуда они. Того и держись.

Видно, Жорка и в самом деле стоял в городе круто. Опер, к которому пришла Катерина после предварительного звонка, суетился перед ней, как перед важной персоной. Пригласив для изъятия золота понятых, предупредил их, что рассказывать об этой процедуре никому не надо, что девчонка попала в историю случайно и не стоит пачкать ее доброе имя. И допрос скорее напоминал дружескую беседу с чаепитием. Завершив оформление протокола, в который черным шрифтом печатной машинки был намертво вбит факт приобретения у Фомы гражданкой Лисовской «добровольно выданных» ею золотых изделий, опер весело сказал:

— Так, Катюша, с этим делом мы закончили, но вот Георгий Анатольевич еще по Сусуману кое-что хотел уточнить.

— Какой Георгий Анатольевич?

— Гапонов.

— А, ваш Гопа заменитый! Вы что, ему сказали, что я здесь? Мне бы сначала с Жорой посоветоваться…

— Опер фыркнул:

— Посоветуешься. Пошли.

Через два часа зареванная Катерина, допивая чай уже в Жоркиной компании и по инерции похлюпывая носом, спросила:

— А эта, Татьяна, или как ее… она тоже из ментовки? Вы же вроде вместе спали?

— Татьяна? Нет, она не из милиции. А спали точно вместе. Приятное дело! При нашей работе не каждую ночь с красивой женщиной в постель ложишься.

— А не боится она, что с ней посчитаться могут?

— Не боится. Моей жене в этом городе бояться нечего…

— Это все подарки. Или я сама покупала — искреннее негодование в голосе Фариды смешивалось с горечью утраты, — каждую вещь назвать могу! Все это память!

— Ну называйте… — участливые, чрезвычайно добрые интонации в голосе Гопы ярко свидетельствовали о необычайно высоком уровне гуманизма и корректного отношения к гражданам со стороны членов группы, проводившей обыск в бухгалтерии «Северовостоксервиса». То есть, по месту работы гражданки Фоминой, законной супруги Фомы.

И состоялся чрезвычайно интересный, очень похожий на театральную постановку диалог, в котором Фарида произносила свои реплики вслух, а Жорка, согласно кивая головой и приберегая свою информированность для более обстоятельной беседы в стенах УВД, отвечал про себя. Вроде, как голос за кадром.

— Это колечко я сама покупала с получки…

(- Не знаю, не знаю, проверим, глядишь — и другая хозяйка найдется…)

— Камешки — тоже мои, от моих старых колец. Камни хорошие, а оправы дешевые были, я хотела потом заказать получше.

(- Неплохое хобби у скромной бухгалтерши: выщелкивать из украшений изумруды, аметисты и александриты. Семечки, блин!)

— А этот перстень с фианитами муж мне покупал к годовщине свадьбы.

(- Вряд ли ты истинную цену этой красоте не знаешь. Скорей придуриваешься, уж Фома-то в камешках разбирается. Это по краям — двадцать фианитов. А в центре — бриллиант настоящий, чистой воды, здоровенный! В каратах я не петрю, но за такими камушками люди в очередь не стоят. И куплен он не на грязные деньги муженька твоего…)

Да, у этого перстня была особая история, операм хорошо известная.

В большой семье старая свекровь узнала, что рак у нее и дни последние сочтены. Вернувшись из больницы, чтобы умереть дома, женщина взяла свою сберкнижку, на которую они с покойным мужем тридцать лет складывали честно заработанные деньги и молча куда-то ушла. А вернувшись через два часа, подарила своей невестке бесценный перстень. За своих внуков — главную отраду и продолжателей рода.