Работали мы как-то за линией. Надо было броды к Катыр-Юрту разведать. Пошли впятером. Ночь хорошая такая была. Туман, морось. Можно под носом у любого секрета пройти. Если только прямо на них не наступим — не заметят.

Прошли мы эту речушку, как велено. Броды нашли, и не один. Времени еще полно. И такой соблазн одолел: посмотреть, как у духов служба организована, что в ауле делается.

Там, где мы заходили, постов не было. Или спали, как убитые. Но, скорей, все же не было. Мы же не дуриком шли. Смотрели.

К крайним домам вышли. И тут — патруль.

Трое их было. Что-то типа ополчения местного. Боевиками-то и назвать трудно. Но, здоровые ребята. Один с охотничьим ружьем, а двое — с калашами. У нас и «Винторез» был, и пистолет бесшумный. Но только, если бы мы их просто убрать решили, то не стали бы и патроны тратить. Они же идут, болтают о чем-то по-своему. Только песни не поют. В ножи спокойно можно было взять. Но интерес-то другой. Три «языка» сами в руки идут.

Надо было видеть, когда мы им сзади каждому ствол в ухо вставили… Обмякли джигиты.

Сначала трудно они шли. Да нет, не сопротивлялись, какое там! Ноги просто у них поотказывали. Идут, а коленки — в разные стороны выгибаются.

За речкой передохнули. Стали совет держать. Тащить их? Кому они особо нужны? В кусты порознь растащить, на месте расспросить и избавиться от обузы.

Но тут я прикинул, времени — можно хоть еще раз к духам сходить и вернуться. Пленники наши очухались. Идут уже живо. Говорю парням:

— Не стоит грех на душу брать.

Были бы наемники. Или серьезные отморозки типа басаевских. Тех сокращать при любых обстоятельствах надо. Нечего им в колониях наш хлеб жрать. А эти… народные дружинники.

Ребята посомневались. Но спорить не стали. «Языки» наши сообразили, что им жизнь подарили. Впереди нас чешут, но бочком-бочком, в глаза по-собачьи заглядывают.

Доставили мы их. Сдали. Пусть другие с ними беседуют. Есть любители бесед с пристрастием.

Но опять повезло джигитам этим. Узнали про них высокие начальники. Приехали лично допросить. Ну, тут уже культурно все, чуть ли не под протокол. Клянутся дружинники, что боевиков в селе нет. Укреплений нет. Только ополченцы местные. И против федералов ничего не имеют. Ополчение создали, чтобы, наоборот, боевиков в село не пускать и от мародеров отбиваться.

Когда их отпускали, нам поручили их за посты вывести. Старший их на прощание обниматься полез. Говорит:

— Мы тебе жизнью обязаны. Приходи ко мне в гости. Хоть сейчас, хоть завтра. Всей семьей охранять будем. Да и охранять не надо будет. Аллахом клянусь, у нас в селе гостя никто не тронет! А в моем доме — тем более!

Обниматься я с ним не стал. Но руку пожал. Понял человек добро — хорошо. Меньше зла будет. Его в Чечне и так слишком много.

А на следующий день наши парни на их засаду напоролись. Тогда вся бригада развернулась и пошла на зачистку. Ну, ты знаешь, что там оказалось. И дзоты в подвалах и снайперы на крышах. Сколько ребят легло!

Но рассчитались мы с ними. Закончили работу, вернулись на базу, с ног валимся. Сил нет — даже поесть. Одна мысль — забраться в палатку и отключиться. И тут, представляешь: … ведут моего «друга»! Не одного. Их там десятка полтора было. Но я его сразу узнал. В разгрузке, крутой такой.

— Ну, привет, говорю. Значит, так у вас гостей встречают? Выходит, ты меня в гости звал, чтобы в засаде повязать? А как же твой Аллах? Ваше гостеприимство хваленое?

И тут меня заело — передать не могу! Мы, русские, о своем гостеприимстве на каждом углу не кричим. Но из собственного дома ловушку делать для того, кто тебе жизнь подарил, … У нас не каждый конченый уголовник на такое пойдет. Порвать бы его, суку, голыми руками! Душа клокочет, чуть сердце не лопается.

Ребята, что его вели, поняли все. Говорят:

— Не переживай, братишка. Сейчас мы вон до тех кустиков дойдем, и он у нас бежать попытается…

— Нет, говорю, не пойдет так. Вы из сволочи мученика сделаете. А ему на небе места нет. Даже у Аллаха.

Мои ребята в круг встали. Духов рядом поставили.

В кругу я и он. Он на голову выше. Крепкий. На свежей баранинке и молоке рос.

— Бери нож. Я тоже только с ножом буду. Убьешь меня — мои ребята тебя отсюда выведут и отпустят. Слово офицера, и моя последняя воля на этот случай. Ты Аллахом клясться любишь… Ну, что ж, если твоя вера сильней, то покажи, как ты в него веришь.

Не было у него никакой веры.

Память крови

Сердце колотилось, плясало, наполняя уши звоном и прогоняя бешеными толчками кровь через виски: грум-грум, грум-грум, грум-грум… Ноги еще хранили то ощущение невероятной легкости, с которой они бросили через окоп ставшее невесомым тело. Руки же, наоборот, налились горячим свинцом и продолжали сжимать винтовку, от штыка которой, через бешено пульсирующие пальцы, прямо в душу прошел мягкий хруст разрываемой металлом человеческой плоти. А капелька пота, скатившаяся со лба в уголок губ, вновь принесла с собой тот страшный, упоительный запах-вкус, что каждый раз багровым хмелем ударял в голову, наполняя все существо диким первобытным возбуждением:

— Я убил Его! И я жив!

Винтовка была мосинской трехлинейкой. Той самой, с которой шагали революционные солдаты и матросы по страницам «Букваря», и поднимались в атаку красноармейцы в кинохронике Великой Отечественной.

А у Него был карабин. Черный, короткий, с плоским штыком. Его мундир был похож на форму немецких солдат. Но ни витых погон, ни орлов, ни крестов Виктор не помнил. Просто китель. С карманами на груди. В левый нагрудный карман и входил длинный, четырехгранный штык трехлинейки, когда Он вдруг растерянно опускал свой карабин и начинал судорожно шарить рукой по подсумкам с обоймами.

Виктор встал с кровати и, покачиваясь, босиком прошлепал в ванную. Ополоснул ледяной водой пылающее лицо, но не стал его вытирать, а, запрокинув голову и прикрыв глаза, присел в углу на старенькую стиральную машинку.

В дверь ванной тихонько поскреблись.

Мамин голос спросил:

— Сынок, тебе плохо?

Наверное, и двух часов не прошло, как он проводил Наташку, поцелуями мешая ей выговаривать глупые девчоночьи обещания, и, вернувшись домой, упал в постель. Друзья, давшие хорошей копоти по случаю проводов Виктора в армию, разошлись еще раньше.

— Нет, мам, все нормально. Душновато просто. Иди спи. Завтра еще напереживаешься.

Впервые этот сон пришел к Виктору, когда ему исполнилось четырнадцать. В первую же ночь после дня рождения. И за четыре года, прошедшие после того потрясения, он не один десяток раз вновь и вновь перелетал через окоп. А его враг, вновь и вновь, развернувшись вслед за своей смертью, соскальзывал со штыка и мягкой куклой оседал в глиняное укрытие, ставшее могилой.

Виктор твердо знал, что, просыпаясь, он запоминал не все. Последнее, что оставалось в памяти: по черному желобку между белыми, блестящими гранями стального жала стекают тяжелые капли и падают на истоптанную пожухлую траву. Алый цвет смешивается с желтым и зеленым. Маленькие подплывающие овалы становятся бурыми…

И все. Черный занавес. Но ведь было еще что-то. И это «что-то» каждый раз мучило его, разламывая голову, делая угрюмым и раздражительным, заставляя в такие дни избегать друзей и дерзить родителям из-за ерунды.

Однажды, после очередной глупой стычки, отец зашел к нему в комнату и, обняв за плечи, спросил:

— Что с тобой происходит? Мама грешит на твой трудный возраст. Но, по-моему, все гораздо серьезней…

Рассказ сына он слушал, опустив глаза. А когда, наконец, их взгляды встретились, Виктора пробил озноб и он замолчал на полуслове: отец знал!

А тот попытался улыбнуться и глуховатым, подсевшим голосом сказал:

— Чему ты удивляешься? В России ни одно поколение без войны не обошлось. У нас в роду все предки воевали. Прапрадеды твои на Дону и в Запорожье казаковали. Деды и прадеды с немцами дрались. Их кровь носишь. И их память…