Хотя супруги Анча и в мыслях не держали взять фокса к себе, они все же узнали (то ли от соседей, то ли от прачки или почтальона, но, во всяком случае, не расспрашивая специально), что хозяин собаки — третий сосед их слева, бывший хортистский полковник в отставке: он жил в весьма стесненных обстоятельствах с женой и матерью на собственной вилле, о собаке своей не слишком заботился. Тогда же стала им известна ее кличка. Тем не менее супруги, желая избежать даже подобия интимности и связанных с нею возможных обязательств, продолжали называть ее между собой просто собакой, остерегались приучать язык к звучанию ее имени. И в комнаты не пускали вовсе — чтобы не привыкала. Впрочем, их успокаивало то, что собака, поужинав, непременно возвращалась ночевать к своему хозяину.

Однажды выяснилось, каким все-таки образом она попадала в их сад в те дни, когда еще не поджидала Яноша Анчу на автобусной остановке. Было воскресенье, инженер в виде исключения весь день провел в Чобанке. Около полудня собака внезапно показалась возле запертых решетчатых ворот. По ту сторону садового забора шла широкая канава, заросшая крапивой, перед воротами через нее перекинут был мостик, на нем и стояла собака. Увидев через решетку ворот инженера, она замерла, буквально остолбенела, не веря — это было совершенно очевидно — собственным глазам. Несколько секунд она стояла неподвижно, телом своим выражая то безмерное изумление, какое у человека изображается обычно мимикой лица. Впрочем, и белая ее мордочка с большими блестящими глазами поистине поглупела от потрясающего открытия, что опыт и логика способны так подвести. Ей еще не доводилось видеть Анчу дома среди бела дня.

— Смотри, как она удивляется! — проговорил инженер и засмеялся.

При звуках знакомого голоса, которые подтвердили то, что запротоколировали глаза, собака опомнилась и вышла из глубочайшего своего остолбенения. Коротко взлаяв, она молнией метнулась к воротам и протиснулась в узкое и довольно плоское углубление под левой створкой. Сперва она просунула голову и передние лапы, затем подтащила втянутый живот и низко опущенный зад, наконец, отпихиваясь дрыгающими задними ногами, выволокла с ними вместе свой короткий мускулистый хвост. Радость, с какой она приветствовала неожиданное присутствие инженера, не знала границ.

Однако после обеда собака учтиво, словно не желая злоупотреблять гостеприимством хозяев, покинула сад. Под вечер супруги отправились погулять. В сотне шагов от дома, у автобусной остановки, они вновь ее увидели: собака сидела и сосредоточенно, истово ждала помазский автобус.

Поскольку сидела она к ним спиной и их не заметила, супруги решили не звать ее с собой: совместная прогулка лишь укрепила бы нити, уже их связывавшие. Но вечером, когда они вернулись домой, собака оказалась в саду, у крыльца, и, завидев их, бешено запрыгала, неутомимо и радостно их приветствуя. Ее доверие к логике явно восстановилось: если в автобусе инженера нет, то уж здесь-то он рано или поздно объявится непременно. Однако Яношу Анче показалось чрезмерной теплота, захлестнувшая ему сердце, когда он вошел в сад: как будто их собственная собака поджидала возвратившихся домой хозяев.

Еще неделю спустя они обнаружили, что собака ждет щенят. Это видно было и по округлившемуся, немного опущенному уже животу, но еще явственнее по тому, как ей с каждым днем становилось труднее протискиваться в плоский лаз под воротами. Первой заметила ее положение Эржебет. Несколько дней спустя, окончательно убедившись в этом, она поделилась своими наблюдениями с мужем, и Анча решил распрощаться с собакой раз и навсегда. Он не желал пестовать эту никчемную и все укреплявшуюся привязанность.

Собака именно в эту минуту протискивалась под воротами. Анча пошел ей навстречу, отворил калитку и показал рукою: «Вон!» Словом, если можно так выразиться, отказал собаке от дома. Она с любопытством глянула на вытянутую руку, потом, несколько раз высоко подпрыгнув, весело попыталась ухватиться за рукав. Беременность заметно увеличивала притягательную силу земли, и попытки эти не удались. Анча строго прикрикнул на собаку и опять указал на ворота. Услышав непривычный тон, собака недоуменно на него посмотрела, потом села и серьезно, заинтересованно вперила свои внимательные черные глаза инженеру в лицо.

Она никак не могла взять в толк, что ее выгоняют. Анча гнал, пугал ее по-всякому, и она в конце концов испугалась, но чем заслужила все эти резкие взмахи руки, странное хлопанье в ладоши и грубый голос — понять была явно не в состоянии. А поскольку не могла поверить и в то, что инженер хочет обидеть ее без причины, она решила переждать: ведь рано или поздно непонятный гнев минет и Анча вновь станет к ней добрым; она не вышла из сада. Опустив уши и свесив хвост, сжавшись в комочек, насколько позволял большой живот ее, собака с мольбой смотрела на Анчу, когда же он приближался с угрожающим видом, начинала отступать, то пятясь, то отскакивая в сторону, но за ворота не выбегала. Стоило инженеру на минуту перестать пугать ее, как она оказывалась перед ним, ощетинившаяся, дрожащая всем телом, и с мольбой устремляла ему в лицо черный свой взгляд. Казалось, она просит прощения за провинность, которой не совершила. И только когда инженер наконец резким движением, известным собакам еще в утробном их бытии, наклонился и поднял камень, она отскочила и, скуля, поджав хвост, бросилась вон из сада; однако на мостике, у калитки, захлопнувшейся за ее спиной, остановилась опять и долго смотрела вслед удалявшемуся инженеру. Четверть часа спустя он случайно выглянул в застекленную дверь. Собака сидела у самого порога, на приступках, и неотрывно смотрела на дверь. Когда взгляды их встретились, она прижала уши, повернулась и сошла по ступенькам вниз. Медленно поплелась она к воротам, со вздохом опустилась на землю и положила голову на передние лапы.

На следующий день собака все же опять была у остановки автобуса и приветствовала Анчу самыми радостными прыжками, подскакивая так высоко, как только позволяло ей ее положение. Она явно простила то, чего не простили ей. Что ж следовало ей простить? То, что она родилась не человеком. За этот первородный грех свой, непростительней коего история земли не знает, животные могут получить отпущение, лишь выкупив свое существование у номинального властелина земли — человека. Кто чем — жиром своим, молоком, физической силой или, наконец, сладко волнующей человечьи нервы, особенной, «престижной» красотой. Но в 1948 году, в разрушенной войной Венгрии, пытавшейся возвести над руинами хотя бы какую-то крышу для своего народа, применяясь ко все новым и новым системам, — чем мог выкупить себе пощаду молодой и совершенно бесполезный фокстерьер? Он мог воззвать только к милосердию, а этого товара тоже сильно поубавилось в разрушенной стране.

И все же собака, которую мы, по существу, вправе назвать бездомной, и после того изо дня в день появлялась на автобусной остановке и с неизменным ликованием встречала инженера. Никак, однако, не поощряемая, она понуро, молча плелась за ним следом до самых ворот, потом, подождав, когда перед ее носом захлопнется калитка, сопя, протискивалась в сад через все более тесный для нее лаз. Попытки Анчи отпугнуть ее оставались по-прежнему безрезультатными, принимать же более суровые меры, например пнуть ногой или бросить в нее камень, инженер не хотел и не мог. Впрочем, однажды со злости он обозвал собаку падалью, наглой втирушкой.

На другой день собака не пришла. На третий день тоже. В тот вечер инженер, приезжавший теперь не обычным своим рейсом, а из-за все нарастающей груды дел в Пеште гораздо позднее, уже затемно, спросил за ужином жену, не объявлялась ли собачонка. Жена улыбнулась и отрицательно покачала головой. На эту улыбку ее Анча мог бы ответить так:

Нет террора страшнее и коварнее, чем любовь. В союзе со слабостью и беззащитностью она побеждает не только нерасположение, но даже и равнодушие. Человек не в силах вырваться из ее объятий, да и животному это удается редко. Против нее оружия нет, ведь она упраздняет самое отрицание. А тут еще эта бессловесность животного, невозможность для него выразить свои чувства словами — о, это оружие во много раз ужаснее самого неоспоримого контрдовода. Что можно ответить молчанию, которое атакует не ту или иную мою позицию, но самое мое существование?