— Убедился, — сказал Билл.

— Убедились… — сказала Беверли, — но какое вам, собственно, дело…

— До Эстер? — сказал Билл.

— Он повесил свою честную белокурую голову, — сказала Беверли, — и, покраснев, с типичной этой нашей англосаксонской застенчивостью отвел глаза.

— Девять или десять лет назад я хотел… жениться на ней, — сказал Билл.

— Браво! — сказала Беверли. — Все, что ли, вы хотели? Чтоб вам всем провалиться!

— Успокойтесь, Беверли! — сказал Билл.

— Влюбились все, что ли? — спросила Беверли. — Повлюблялись все до одного! Так чего же по рукам с ней не ударили?

— Она за Йожефа вышла, — сказал Билл.

— За лучшего своего друга, — сказала Беверли.

— Она думала, — сказал Билл, — с соотечественником они скорее найдут общий язык.

— И ошиблась, — сказала Беверли, — в чем нетрудно убедиться…

— …нетрудно, — сказал Билл, — она мертва.

— Но Йожеф жив? — спросила Беверли.

— Его… ножом пырнули, — сказал Билл. — Вероятно, жив. В больницу отправили всего час назад.

— Скорей выкладывайте все! — сказала Беверли.

— Он тоже искал, — сказал Билл, — всю ночь искал…

— Кто?

— Йожеф.

— Ее искал?

— Под утро, — сказал Билл, — услыхав их особый условный свист…

— Фа-фи-фа, фи-фи-фи-фи-фи-фи-фа, — насвистела Беверли.

— …я выглянул, — сказал Билл, — дождь все еще шел, а он с непокрытой головой стоял в сумерках и большим переносным фонарем, которым пользуются монтеры, проверяя ночью телефонную линию, посветил мне в лицо. Ты не видел Эстер, спросил он.

— И я бы то же самое спросила, — сказала Беверли, — столкнись я случайно с вами. Вы случайно встретились?

— Уже второй раз, — сказал Билл. — И первый, за два дня перед тем, тоже случайно. И он тоже спросил…

— …спросил, не видели ли вы Эстер, — сказала Беверли. — Во всем этом прогнившем сверхиндустриальном обществе никто не может найти себе лучшего занятия, чем искать эту задрипанную потаскушку?.. Так она в самом деле умерла?

— Да, — сказал Билл.

— Боже мой, — сказала Беверли. — Да рассказывайте же.

— Я дал ему свой дождевик, — сказал Билл, — потому что он успел вымокнуть до нитки…

— Да оставьте вы, ради бога, эти подробности, чтоб вам подавиться! — сказала Беверли. — Скажите, когда? Как она умерла? Отчего?

— Двух часов не прошло, — сказал Билл. — Сделала себе в руку укол…

— Так я и знала, — сказала Беверли.

— А где, — спросила Беверли, — где ее нашли?

— Не подкожно, — сказал Билл, — внутривенно.

— Я спрашиваю где, — сказала Беверли. — Ясно, что не подкожно. Где ее нашли?

— Йожеф еще раньше, — сказал Билл, — встретился с ней случайно…

— …с нами, — сказала Беверли.

— …с вами, — сказал Билл, — в той палатке, где она жила — где вы жили вчетвером…

— Черта лысого мы жили, — сказала Беверли, — от дождя туда зашли…

— …ну да, к вам, — сказал Билл. — И за ночь еще несколько раз успел туда возвратиться…

— Возвратиться, возвратиться, чтоб вам подавиться, — сказала Беверли, — Билл, да ради бога, вы что, с ума хотите меня свести! Ну, конечно же, он не мог ее ночью там найти. Мы с ней пошли на Мика Джеггера…

— Я оделся и встал его проводить, — сказал Билл, — потому что он был совсем в ужасном состоянии. Пошли прямо в ту палатку, где он нашел ее первоначально. Там было на этот раз только двое, Эстер лежала на узенькой раскладушке у самого входа, рядом на земле горела керосиновая лампа, возле лампы, наклонясь над раскладушкой, — какой-то молодой человек, он быстро выпрямился при нашем появлении и отошел. В тусклом свете лампы я путем не разглядел его, но Йожеф, видно, узнал, направил фонарь ему в лицо и, ни слова не говоря, оттолкнул от кровати. Эстер уже еле дышала, лежа неподвижно с опущенными веками, сжав правую руку в кулак, но когда Йожеф наклонился и позвал тихонько, открыла глаза и взглянула на него. Зрачки у нее совсем-совсем сузились, стали с булавочную головку. Дыхание тоже затрудненное, почти хрипенье, грудь судорожно вздымалась, видно было, что она отчаянно борется за каждый глоток воздуха. «Задыхается», — сказал я Йожефу. Рядом на земле лежали шприц и целлофановый мешочек. Йожеф посветил ей на руку у локтя, на внутреннем сгибе багровело пятнышко от укола. Я поднял мешочек, в нем был коричневато-серый порошок с горьковатым запахом, вне всякого сомнения, героин. Наверно, слишком большую дозу впрыснули, это влечет за собой шок и паралич дыхательных центров. Но сознания она еще не потеряла. Кулак ее внезапно разжался, руки поднялись и обвили Йожефа за шею. Йожефа, Йожефа, — она это понимала, потому что, когда он приблизил губы к ее губам, я совершенно явственно услышал, как она прошептала — выдохнула ему в ответ — их тайный условный девиз…

— Какчикель Ухатесмала Ашкаплик Хюнтемаль, — сказала Беверли.

— Совершенно верно, — сказал Билл. — Но сразу же руки ее упали и она лишилась чувств. Йожеф попробовал искусственное дыхание, но безрезультатно, гидрохлорид налорфина, вот что могло бы тут помочь. До пункта Красного Креста полчаса ходу, но если бегом, минут десять, подумал я и бросился вон, хотя без особой надежды, успев только услыхать, как Йожеф спросил у присевшего в углу молодого человека, не он ли впрыснул ей героин, на что тип этот раздраженно возразил что-то противным хриплым голосом. Пока я раздобыл врача и носилки, час, наверно, прошел, уже солнце встало, потому что вся медицина оказалась в разгоне, в будке только двое дежурных оставались, оба еле живые от усталости, врач засыпал на ходу, упал даже по дороге, пришлось подымать. В результате мы опоздали, и Эстер была уже мертва, узкое ее личико посинело, сердце не билось, конечности похолодели, даже стали коченеть. Йожеф лежал на земле без сознания, из колотой раны по спине у него струйкой змеилась кровь, так что не напрасно все-таки пришел врач и носилки захватили; его забрали на пункт Красного Креста, а оттуда вертолетом — в ближайшую больницу.

— И коль уж она мертва, — сказала Беверли, — сооружу для нее давно задуманный мной саркофаг с точной ее копией на крышке, в натуральную величину, но стремящейся главой и стопами как бы в бесконечность, за пределы исторического бытия. И пусть у ее ног символом смирения возлежит возлюбленный, юный и с клинком в спине, по которому змеится кровь, струей истекая даже из бездыханного. Пусть в воздаяние сбудется то, чего они не имели при жизни: счастья соития, изваянное в камне столь прочном, что и время не властно над ним, и если покроется он мхом, а мох пылью, пыль же пеплом всесожжения, и тогда не сойдет с ее лица улыбка, возвещая: могло быть и так. Все складки, весь пух ее тела, когда-либо содрогавшегося в экстазе бытия, пусть гласят, увековеченные в камне: могло быть и так. Могло быть, скажут ее полуоткрытые очи. Докажут в кровь искусанные губы, обнажая десны в блаженной улыбке. И докажет запрокинутая в судороге длинная стройная шея. Докажут узкие, напрягшиеся в объятии плечи, дугой изогнутый хребет, покрытый капельками пота от затылка до крестца; докажут впалый живот, и бедра объемлющие, и побелевшие от усилия пальцы ног, и лоно, вожделеющее оплодотворения. Докажут: могло быть и так, если б человек понимал человека.

— И коль уж мертва она, — сказала Беверли, — я вопрошу: что ее сгубило? Распалась ли она, разорванная надвое противоборством силы своей и бессилия? Но что же раскололо надвое единую ее суть, дабы одна половина восстала на другую и, взаимно уничтожась, они пустотой пополнили и без того зияющие повсюду пустоты? Озираю странный этот мир: кому недостало ее смерти? Убийцам ее матери и отца, прочившим и ей самой пещь огненную? А их, кто же их породил такими ублюдками, что ножом оскаливалась их длань вместо рукопожатия? А тем, кто таких произвел на свет, им-то кто наступил на мозоль, да так, что брызнули огнь и гной, доныне оскверняя мироздание? До каких же глубей дойду в своих попятных поисках, до какой незадавшейся первоклеточки, от которой пошли эти злодеи — походом пошли, чтобы завладеть миром?