Инженер некоторое время внимательно разглядывал собаку. Она сидела, подняв голову, и кротко смотрела ему в лицо.

— Ну, ты что? — спросил наконец инженер.

Услышав голос, в котором она уловила, очевидно, определенную доброжелательность, собака встала и, обойдя инженера, стала сзади обнюхивать его ноги. Низко пригнув голову, она несколько раз глубоко втянула воздух справа от него, потом слева, ее маленькие черные ноздри трепетали и вжимались. Анча терпеливо ждал, пока собака освоится с его запахом, наиболее доступным ей измерением человека. По-видимому, запах этот оказался для собачьего сердца столь же приятным и симпатичным, сколько и звучание его голосовых связок. Песик снова вышел из-за спины Анчи и, встав на задние лапы, маленькими подошвами передних лап уперся ему в бедро.

Теперь нетрудно было установить, что это сука и что на подбородке у нее растет редкая белая бородка — последнее обстоятельство с полной несомненностью выдавало примесь жесткошерстной породы. О том же свидетельствовали белые брови, дугой лохматившиеся над глазами, однако лапы в сгущавшихся сумерках казались несколько длиннее и тоньше, чем фоксу положено. О чистопородности тут не могло быть и речи. Тем не менее инженер погладил ее по голове.

С этой минуты судьба супругов Анча была решена. Несколько забегая вперед, скажем, что собака, невзирая на все зароки и сопротивление супружеской четы, немного времени спустя окончательно у них водворилась. Их сопротивление имело под собой теоретическую основу — потому, очевидно, и не произвело должного действия. Янош и Эржебет Анча животных любили, собак в особенности, но, поскольку их единственный сын сгинул под Воронежем, а отец Эржебет погиб во время бомбежки, супругам было известно, что любовь есть не только потребность души, но и бремя и что она сообразно силе своей придает человеку бодрость, но также и гнетет его. Яношу Анче минуло пятьдесят, его жене — сорок пять, и они уже не хотели брать на себя новые обязательства. Но даже помимо этого — как могло бы им прийти в голову держать собаку при тогдашних трудностях с жильем, а тем более подобрать на улице столь мало приставшую солидному их возрасту, безродную и совершенно незнакомую молодую собачонку, в довершение всего суку, которая приумножила бы их житейские заботы еще и собственными семейными хлопотами.

Анча позвал жену, оторвав ее от мытья посуды. Собака, как стало известно позднее, звавшаяся Ники, уже принялась выделывать всевозможные трюки, стараясь понравиться инженеру, чей голос и запах были ей, очевидно, приятны, как и рука, ее погладившая, — ласку она приняла, надо полагать, также за поощрение. Кокетливо, с той хитростью и беспечностью, на какие способны лишь существа женского пола, она бросилась демонстрировать прелести своего маленького мускулистого тела и веселого нрава, словно вся ее будущая жизнь, ее судьба решалась вот в эти пятнадцать минут. Коротко взлаяв, она вихрем закружилась по лужайке перед домом. Ее белое тело, то вытягиваясь в воздухе во всю длину, то чуть не пластаясь по земле, то по-кошачьи изгибаясь, вилось вокруг супругов Анча с такой бешеной скоростью, словно собака вздумала заключить их в магический круг, из которого уже нет исхода. Иногда она стремительно уносилась прочь и вдруг на всем бегу поворачивала назад так внезапно, что поднятый ею ветер, казалось, перегибал ее надвое; время от времени она выделывала замысловатые петли, как бы желая сбить с толку воображаемого преследователя, затем, торжествующе тявкая, принималась описывать круги в обратном направлении вокруг ошеломленных супругов. Забавнее всего были ее прыжки, когда собачонка чуть ли не вертикально взвивалась в воздух; каждый такой прыжок, с собачьей точки зрения, есть шутка, на нашем, на городском языке — хохма, которую воображаемой собачьей публике следовало бы сопровождать громким смехом. Жена инженера, так как женщины вообще теснее связаны с природой, нежели мужчины, несколько раз и в самом деле от души рассмеялась.

Собачка между тем притомилась и легла у ног Эржебет. Она шумно дышала, высунув язык, и блестящими черными глазами неотрывно глядела женщине в лицо. Когда же Эржебет наклонилась, чтобы ее погладить, собака — пока что фигурировавшая в сознании супругов безымянно — тотчас перевернулась на спину и бесстыдно задрыгала всеми четырьмя лапами, как бы подставляя ей розовеющие под белой шерсткой брюхо и девять черных кнопочек сосков.

Эржебет вынесла ей в глиняном блюдце молока. Тем временем стемнело, инженер включил в комнатах свет. Собака, вылакав молоко, отправилась на разведку. Она со всех сторон обнюхала небольшой жилой дом и пристроенную к нему сзади летнюю кухню, потом, заторопившись, выбежала за ворота. У придорожной канавы остановилась, бросила прощальный взгляд на супругов, справила собственные надобности и, свернувши налево, скорой трусцой скрылась на шоссе, ведущем к Помазу.

Уже здесь следует заметить нечто, относящееся ко всей этой истории в целом, а именно — некую недосказанность, вкравшуюся в отношения между собакой и ее будущими хозяевами, которая с обеих сторон, но главным образом со стороны супругов, имела несколько нездоровый характер. Собака, следуя, вероятно, естественному своему инстинкту — насколько можем мы судить о побуждениях животного, действовала в какой-то степени хитростью, то есть показывала себя с наилучшей стороны, дабы вкрасться в душу хозяйке. Или добиться ее любви — ведь можно сказать и так, тем, пожалуй, облегчив определение вины, если, впрочем, искреннюю, хотя и с примесью эгоизма, привязанность допустимо считать виною. Существует ли, в самом деле, любовь без себялюбия, спросим мы, а если и существует, то чего стоит любовь такого человека, кому не надобно пожирать себя, чтобы иметь возможность питать другого? Да, собака использовала все аксессуары своей откровенной и волшебной женственности, чтобы внушить любовь к себе и тем обрести право любить ответно, но нам кажется, что даже с самой строго человеческой, более того, с общественной точки зрения это не может почитаться безнравственным. Обман, да и то совсем невинный, мы видим всего лишь в том, что демонстрировала она только свои достоинства, о слабостях же умолчала, недостатки свои скрыла, как утаила и бренность свою, грядущие болезни, и старость, и смерть — но какой же истинный влюбленный отправляется на завоевывание своего рая, не вооружась хотя бы такими же уловками? Если вообще можно говорить здесь о вине, то ее следует искать в сердце супругов Анча, которые, обладая разумом более высоким, не распознали в блистательном выступлении собаки откровенное желание понравиться, некую преднамеренность, когда чувство слегка приукрашивается заинтересованностью — а если и распознали, то притворились, что так тому и следует быть; которые, несмотря на видимость, несмотря на то, что, казалось бы, руками и ногами отбивались от всякого нового чувства, способного отяготить их жизнь, в действительности сразу же покорились целеустремленному влечению к ним Собаки; которые пустились в игру, проигранную ими в душе с самого начала, которые согласились сменить чистоту своего одиночества на легкую земную игру эмоций, свой траур по сыну — на скромное развлечение; которые, одним словом, приняли на место дитя своего собаку… Впрочем, не стоит больше тратить на это слова, тонкий, отсвечивающий опалом прожилок упомянутого нездорового элемента в их отношениях, без сомнения, именно здесь брал свое начало. В отношениях человека и животного вина, по нашему суждению, всегда на человеке.

Собака явилась и на следующий день, в то же время, что и накануне, чуть ли не минута в минуту; Эржебет опять мыла посуду после ужина, инженер вышел проветриться возле дома. На третий день собака оказалась ловчей, прибежала еще перед ужином. И в следующие дни она жаловала к ним с такой точностью, словно приглашена была на дипломатический прием, а к концу недели уже поджидала Яноша Анчу на автобусной остановке, находившейся в сотне шагов от садовой калитки. Хотя она тотчас узнала сошедшего с автобуса инженера, все же сперва обнюхала его ноги сзади и лишь затем отпраздновала его прибытие головокружительными радостными прыжками: она с легкостью подскакивала на уровень груди этого высокого мужчины, так что своим ласковым ликующим языком едва не доставала до его усов. Заметим уже сейчас, что подобными прыжками она обращала на себя внимание и в дальнейшем. Плеща откинутыми назад ушами и быстро, словно на плаву, мельтеша передними лапами, она так высоко взвивалась в воздух, что при желании могла бы лизнуть своего друга в губы, как он ни был высок; в Будапеште на дунайской набережной, где ее позднее выгуливали хозяева, она прыгала выше самых крупных немецких овчарок. Ее маленькое, мускулистое, словно вьющееся тело — как если бы она постоянно движима была пружинами радости — мячом взлетало к намеченной цели, в ее мускулах таилась математическая точность, в сердце — дерзкая храбрость тигра.