— И коль уж она мертва, — сказала Беверли, — законен вопрос: ужель неспособны мы навести порядок на Земле, которая с безумием во взгляде, с распущенными седыми космами летит — откуда и куда? Вопрос законен: да, откуда и куда? Не прямо ль в ад через анфиладу черных дырок во вселенной? Не сбилась ли она с предначертанного пути, если, впрочем, был таковой, а был, кто тогда ее совратил? Не мы ли своими атомными взрывами нарушили вековой порядок в Галактике (если есть он вообще), как успели уже порасстроить ими собственный свой слабый ум? Кому дадим мы отчет, и кто нам даст? Законен вопрос: природа промахнулась, создавая нас (если была у нее такая цель), или мы сами поиспортили то, что она нам препоручила? Ибо признайся-ка откровенно, Беверли: ведь ужасно, до чего мы дошли. Призрак бродит по планете с вывороченными инстинктами и усеченным разумом — и, не приходя к согласию, они раздирают нас изнутри, коверкая и выпотрашивая все наши честные намерения и поступки. Законен вопрос: неужто мы беспомощны? И смертью собачьей сдохнут все наши благие начинания? И будет добро задушено в зародыше, и здравый смысл ободран живьем, и юные надежды, переполнявшие нас младенческим восторгом, к старости растеряют все зубы, все волосы и ум последний? И останется нам лишь стенающим ртом, который беспрерывно подает сигналы бедствия, свои собственные неслышащие уши откусить, ибо иных нет в глухом вселенском безмолвии?

— И коли уж мертва она, — сказала Беверли, — увы, мертва…

— Возвратясь с пункта Красного Креста, — сказал Билл, — я нашел в палатке только умершую Эстер и раненого, истекающего кровью Йожефа. Тот молодой человек с хриплым голосом уже дал тягу. Ножом ударил его, конечно, он, иначе не бросил бы тяжелораненого. Но его вскоре поймали около палатки: вертелся там, позабыв впопыхах взять свой рюкзак. Он показал, что с Йожефом познакомился по пути в Монтану, на шоссе — тот взялся его подвезти, но немного погодя очень грубо ссадил, якобы из-за грязных ног. Да, конечно, долго шлепал по грязи босиком, но уж сильнее нельзя было запачкать тот паршивый старый «фордик», выгвазданный и снаружи, и внутри хуже всяких ног. На самом же деле вытолкал-де его Йожеф из-за денег, которые требовал на покрытие дорожных расходов, а он не хотел да и не мог дать. И гашишем взять не пожелал. Отказался и от удовлетворения всякого иного порядка. А в Монтане они опять столкнулись — в той самой палатке, где и последний раз, с несчастным исходом, — и Йожеф опять налетел на него и вытолкал вон, злоупотребив своей физической силой.

— По его предположению, — сказал Билл, — ярость Йожефа при второй и третьей встрече вызвало то, что его знакомая по имени Эстер забрела, спасаясь от дождя, именно в их палатку. Как видно, глаз на эту дамочку положил, но она (так он сказал) ему отвод дала, и Йожеф из ревности стал к нему вязаться. Да, вколол героин, но даром, из чистой любезности, она сама попросила, а больше меж ними ничего не было, он только с лицами одного пола имеет сношения, потому что Земле и так уже угрожает перенаселение, а это-де простейший способ его предотвратить.

— Его спросили, — сказал Билл, — чем же он объяснит такую вещь: если Йожеф сам на него напал и он всего лишь защищался, почему удар нанесен в спину? Он пожал плечами и ответил, что деталей не помнит, но, наверно, в пылу драки нечаянно оказался у него за спиной.

— Беверли надвинула на глаза свою широкополую мужскую шляпу, — сказал Билл, — назначением которой было скрывать лысину (парик носить она почему-то не желала), молча протянула мне руку и ушла. Публика частью поразъехалась еще ночью, сразу после закрытия, но прошло добрых несколько дней, прежде чем лагерь опустел; и тут не обошлось без человеческих жертв — в духе всего предприятия. В группу студентов, гревшихся у костра, врезалась какая-то машина с неосвещенным номерным знаком, двоих сразу насмерть, водитель скрылся. Шоссе были все забиты; много тысяч машин полиция оттащила в сторону и возвращала искавшим их владельцам только после уплаты тридцати — сорока долларов за буксировку. Перед ливерморцами открылась возможность легкой поживы, чем они не преминули воспользоваться, оттаскивая все машины подряд, какая подвернется. Некоторые огребли таким образом по пятьсот — шестьсот долларов. Но наконец многотысячная толпа схлынула, оставив после себя не один вагон мусора — фермерам в наследство. Можете себе представить, сколько останется отбросов, если вдруг снимется с места целый город. Котловина походила на Хиросиму через день после падения бомбы. Ни души кругом, один мусор да обломки — и тысячи пустых бутылок, какое, миллион, половина битых. Полуобвалившиеся подмостки, будки-времянки, банки консервные и отбросы, отбросы, сколько хватает глаз.

— И все-таки человеческие фигуры там и сям замаячили и в этой дикой пустыне, — сказал Билл. — Одни, положим, собирали бутылки из-под кока-колы или обходили пустырь с металлоискателями в поисках монет и разных ценных предметов. Для этих, может быть, и окупился фестиваль. Но нашлись ведь и другие, пусть нас оказалось всего шестьдесят — восемьдесят, кто порешили убрать эти огромные, до небес, смрадные груды. Не уйдем, покуда не залечим раны земные, как выразился один из нас.

— С Йожефом, — сказала Беверли, — я случайно столкнулась на улице лет восемь или девять спустя. Из Нью-Йорка он куда-то переехал и завел себе новую жену, что, собственно, в порядке вещей. Одна с моими воспоминаниями осталась только я, что, впрочем, тоже совершенно в порядке вещей.

1971

Собака, поначалу безымянная, прибилась к ним весной 1948 года. Янош Анча, инженер и профессор, переведенный в Будапешт из Шопронского горно-лесного института, полгода прождав понапрасну квартиру в столице, поселился вместе с женой в Чобанке, неподалеку от пригородной линии на Сентэндре, где снял две скромно обставленные комнаты; отсюда он уезжал утром на службу и возвращался домой лишь вечером к ужину, который жена за отсутствием кухни готовила в комнате на плитке. Собака появилась в саду тоже вечером.

Насколько можно было разобрать в сумерках, окутавших сад, это был фокстерьер — скорее всего помесь жесткошерстной и гладкошерстной пород. Стройное тело покрывала короткая гладкая белая шерсть без единого пятнышка или крапинки, только уши были орехового цвета, а у их основания растекались две темные полосы. Общеизвестное кокетство природы на сей раз проявило себя в том, что оба уха и обводья вокруг них имели разный рисунок, краски тоже располагались по-разному. С левого уха коричневое полукружие спускалось на лоб до самых ресниц. Правая сторона морды осталась совершенно белой, но от основания уха до того места, где собаки носят ошейник, озорно сбегала по шее черная полоска и тут расширялась, превращаясь в довольно правильный черный квадрат — насколько можно ожидать от природы правильных конфигураций, будь то квадрат или что-то еще. Прибавим к этому два больших блестящих глаза по обе стороны от осевой линии продолговатой, треугольником, головы, а в нижнем углу точно такую же блестящую черную кляксу носа, словно надраенного сапожной ваксой, — и мы обрисовали, пусть бегло и несколько поверхностно, то ладное существо, какое уселось вдруг перед Яношем Анчей.