— А ведь надо что-то делать, Димка, — проговорил я, когда молчать стало уже невмоготу.

— Вы идите, а мне — сюда, — бросил Димка и свернул с Интернациональной на улицу Девятого января.

Мы с Левкой вернулись домой и сели на подоконник. Во дворе играли ребятишки. Они сразу рассыпались, как воробьи, стоило появиться немцу. А фашисты приходили во двор часто: в недостроенном доме, покрытом теперь толем, был устроен какой-то немецкий склад. Перед ним все время ходил часовой.

— Взорвать бы, — тихо произнес Левка.

Я понял, о чем думает его отчаянная головушка.

— Взорвать — хорошо, но как?

— Известно, как… Мину подложить и — бенц!

— А как подложишь? Склад-то охраняется…

— Ты ничего не понимаешь, я смотрю. Надо действовать не одному, а двоим. Ты бы его отвлекал, а я р-раз и — там. Мину или взрывчатку подложу и — готово!

В самом деле… Ведь подрывают склады и поезда партизаны. И есть среди них пацаны вроде нас!

Я задумался и размышлял до самого отбоя. А когда мы улеглись спать, шепнул:

— Знаешь что, Левка? Хоть мы и не хотели изучать фашистский язык, а придется. Вот изучим, тогда можно развернуть шпионскую и диверсионную работу…

Утром я выложил на балконе свой сигнал, но Димка почему-то не шел. Я достал с полки учебник немецкого языка и пригласил Левку заниматься.

— Вас ист дас? — спросил я его, кивая на дверь.

— Дас ист дас фенстер…

— Эх, ты! Фенстер… Фенстер — это окно.

— Что же это я? Дас ист ди диле.[65]

— Нейн, — усмехнулся я.

— Ди декке.[66]

— Нейн…

Левка перебрал весь словарь из параграфа «Дас циммер», а слова «ди тюр» так и не вспомнил.

— Вер ист дас?[67] — показал я на часового.

— Вер ист дизер менш?[68]

— Я тебя спрашиваю: «кто это такой?» А ты вместо ответа тоже говоришь: «кто этот человек?»

— А как надо сказать? — спросил Левка, и в его глазах я впервые уловил страстное желание изучить немецкий язык. — А, Молокоед? Скажи, как?

Но я и сам не знал, как будет «часовой» по-немецки. И перелистал весь словарик, но в нем не было такого слова. Тогда я подмигнул Левке и постучал нашему «офицеру»:

— Герр обер-лейтенант, гештаттен зи мир ейне фраге,[69] — приготовил я длинную фразу.

— Я, я,[70] — раздался из-за двери густой бас.

— Герр обер-лейтенант, их вилль лезен унд шрайбен лернен[71].

— Рихтиг, рихтиг,[72] — ощерясь в ухмылке, проговорил немец.

Кое-как мне удалось выпросить у него немецкий разговорник, из которого я узнал, что часовой по-немецки будет «ди вахе». Беда была лишь в том, что немцы, видимо, думали, что пришли в нашу страну, как в ресторан. Почти все фразы в разговорнике относились к еде. Приготовьте мне то да подайте другое…

Левка сел ближе, и мы стали запоминать целые немецкие фразы.

Неожиданно все содрогнулось. И наш дом содрогнулся, даже подскочил от взрыва. Выглянув на улицу, мы увидели, что все — и русские и немцы — бегут по направлению к комендатуре.

— Вот это — да! — весело ухмыльнулся Левка. — Вот это саданули!

На месте столовой № 17 курились только развалины, когда мы прибежали туда. У развалин встретили Димку. Он мчался навстречу радостный и оживленный.

— Ты видел, Дим, как ахнули комендатуру? — спросил Левка.

— Нет, — ответил Димка, но по его веселому лицу я понял, что знает он больше нашего.

— А как отец? Жив?

Димка оглянулся, прижал губы к моему уху:

— Жив папка. Это из-за него и взлетела комендатура.

Оказывается, Николая Арсеньевича вместе со всеми арестованными по делу о поджоге электростанции держали во дворе комендатуры, в каменном сарайчике. Оттуда по ночам людей увозили и расстреливали. Димка сговорился с одним товарищем, которого мне не назвал, и отправился в комендатуру с передачей. Он осторожно вручил дежурному корзинку с провизией. В ней были белые булочки, большой каравай хлеба, две жареные курицы и яйца. Дежурный, конечно, набросился на кур и, пока расправлялся с ними, каравай хлеба взорвался, так как в нем была бомба.

Я с восхищением смотрел на Димку: он уже действует! А мы еще только собираемся.

Целыми днями сидели мы и изучали этот проклятый язык, и я никогда еще не подозревал, что у всех у нас такие огромные способности. Не знаю, что нам помогало — разговорник или страстное желание читать и говорить по-немецки, но только месяца через два мы уже могли кое-как объясняться с немцами.

— Во ист дейн фатер?[73] — спросил я Димку, когда мы устали от зубрежки немецких слов.

— Мейн фатер? — переспросил Димка. — Мейн фатер арбейтет.[74]

Я в изумлении поднял брови. Мы презирали тех, кто шел служить или работать к немцам. Таких людей у нас, не стесняясь, называли шкурами или предателями. И меня поразил спокойный Димкин ответ.

— Как? Он же старый коммунист!

— А ты думаешь, старые коммунисты сидят сейчас без дела? Они все работают… Чтобы скорее изгнать фашистов.

— Что же делает твой отец? — настаивал я.

Но от Димки я так ничего и не узнал. Уже потом он признался, что Кожедубов ушел в партизаны.

А фашисты выходили из себя, видя, что наши люди не хотят на них работать. Только и слышно было по городу: того расстреляли, другого отправили в концлагерь, третий уже писал из Германии — его фашисты силой увезли на работу.

Однажды мама вернулась из деревни, куда ходила менять свои платья на картошку, расстроенная и бледная. Я пристал к ней с расспросами: в чем дело?

— Сынок, — прижала меня мама к груди, — не лучше ли будет, если вы с Левой уйдете в деревню? Я уже договорилась с одним очень хорошим человеком…

— Чтобы меня укрывали от фашистов? — обиделся я. — Никогда этого не будет!

И вот случилось непоправимое. Настал день, когда к нам пришли двое: немец и их «переводчик» Мурашов. Они велели мне и Левке немедленно собираться. Мы хотели удрать, но около подъезда нас поджидала машина.

На станции творилось что-то невероятное. Немцы оттесняли всех провожающих за железную решетку, которой был обнесен вокзал. Стонущая, плачущая толпа нажимала на нее с такой силой, что, казалось, решетка не выдержит и рухнет. Я все глядел туда, ожидая, что придет мама. Но только после второго звонка вдруг увидел ее, рванулся и подбежал.

Она протягивала мне сквозь железные прутья свои маленькие холодные руки:

— Не плачь, сынок! Береги себя!

Я испугался за маму. Губы, щеки, каждая морщинка на ее лице вздрагивали, но глаза были сухими.

— Мама, мы все равно убежим…

— Будь осторожен, сынок!

Меня с силой оторвали от решетки. Немец, подгоняя прикладом, заставил убраться всех в вагон.

Прозвучал сигнал отправления, и под крики, плач и стоны собравшихся трое смелых и отважных отправились на запад.

— Вот и встали мы на Тропу… Только пятками наперед! — сказал Левка, и в темноте вагона трудно было понять, смеется он или плачет.

Нас везли куда-то уже пятые или шестые сутки. Поезд подолгу стоял на станциях, потом раздавался громкий стук буферов, рывок — и вагон медленно, со скрипом и визгом, снова начинал двигаться. Где мы ехали, никто объяснить не мог; мимо больших станций поезд проходил не останавливаясь, а названия мелких ничего нам не говорили.