— Удостоверились?..

— Да ведь нынче этим не удостоверишься… У нас конокрады, как на промысел идут, сказывают, тоже крестом осеняются… Много теперь блуждающего народу развелось…

— От разных причин… Какая причина — вот в чем дело…

— Ого-го-го! — загудел вожатый и пронзительно свистнул.

— Ого-го-го!

— Ого-го-го! — ответили, постепенно удаляясь в темноту, голоса обозных… И словно чья-то невидимая рука быстро прошла от первых саней до последних и остановила лениво ползшую змею… Лошадки стали фыркать и встряхиваться всем телом; бубенчики забулькали порывисто, захрустел снег под ногами приближающихся людей.

— Что у тебя, Миколай?

— Покуда благополучно.

— А это что за человек?

— Путешествующий, — ответил одинокий человечек и снова перекрестился, — православный!..

— Ты бы шел своей дорогой!..

— Очень уж жуть берет идти одному… На людях как-то спокойнее и не так устаешь…

— Это пущай правильно… Ты что, из солдат, что ли?..

— Из солдат. Запасный теперь… Из Самарской губернии…

— Жуликоват больно ты с виду-то, вот и беспокоишься… Много больно бродячих людей развелось… Ходят, как волки, по земле и ищут, где что плохо лежит…

— Верно. А почему?.. Голодных много… А голодный человек, что — голодный волк…

Три обозных мужика отошли в сторонку, поговорили о чем-то.

— Вот что, человек Божий!.. Оружия при тебе никакого нет?..

— Ножик для хлеба есть, а больше ничего… Да вы не сумлевайтесь!..

Одинокий человечек вывернул карманы шинели…

Вожатый подошел, старательно ощупал его со всех сторон и покряхтел… Ножик взял себе за пазуху.

— Ничаво нет…

— Я не душегуб… Я мухи не трону, господа поштенные, а не то что…

— Ну, Бог с тобой!.. Лошади задрогли… Но! Милые!..

Заскрипели передние сани, движение быстро передалось по всей линии застывшего обоза, и снова безмолвная зимняя ночь нарушилась своеобразною музыкою: опять бубенчики, скрип саней, фырканье лошадок и глухое выкрикивание «ого-го-го», в котором, казалось, отражалась вся тягота мужицкой жизни…

Темная ночь обнимала снежное море. Горизонты казались мрачными пропастями, телеграфные столбы маячили, как убегающие гуськом в темноту люди… Скрипели сани, булькали бубенчики, и казалось, что никогда не будет конца этой дороге с ухабами, с телеграфными столбами, с монотонным жалобным воем телеграфных проволок… Прошел час, другой. Обоз медленно полз в гору, люди в глубоком молчании шагали рядом. Николай по временам бранил передовую лошадь, кряхтел, хлопал рукавицами и говорил:

— Морозит… В избу бы, в тепло!.. Щей бы горячих!..

— Щей?.. Еще бы!.. — соглашался путешествующий и отирал запушенные снежной пылью усы.

— Водочки бы стаканчик!..

— Ах ты, Боже мой милостивый! — шептал одинокий человек и вздыхал.

— Пора бы Вавилову быть. Не знать что-то…

— Ночевать будете?

— Ночевать… А все-таки ты — сумнительный!

— Я-то? Почему же?

— Видится, зря по земле рыщешь… Сидеть надо.

— Нельзя мне сидеть… Хожу — страдание за людей по земле ношу…

— Чудаковатый ты… Вроде как бы не в полном разуме говоришь…

— Я-то?.. Покуда хожу — жив… Плаваю теперь в море жизни, а раньше по разным морям плавал…

— Домой, что ли, пробираешься?..

— Вроде этого… Хожу да смерть в себе ношу… За мной она ходит… Охота перед смертью на мать поглядеть…

— Придурковат ты, братец, погляжу я…

Заржала передовая лошадь.

— Огонь видать!.. Вавилово…

Впереди мигнул огонек, робкий, красноватый… Он то пропадал, то вновь загорался… Вот он пропал и вернулся с двумя огоньками…. Словно из-под земли выскочили под горкой еще два огонька и затрепетали красноватыми звездочками…

— Кончен, кончен дальний путь, вижу край родимый! — сентиментально произнес путешествующий и вынул коробочку из-под монпасье. Потянуло дымом и навозом. Навстречу прокатились дровни[257], и кто-то сказал:

— Счастливо!

Тявкнула собака. Замаячила околица и ворота, похожие на виселицу.

Обозные стали громко переговариваться о месте ночлега, а лошадки прислушивались, прядя ушами и сверкая синеватыми белками умных и добрых глаз.

Просторная изба постоялого дома кишмя-кишела народом. Трое возчиков, обратный ямщик[258], странствующий шерстобит, одинокий путешествующий, хозяин с хозяйкой и их ребятишки, молодой парень-разбойник, вавиловские старики, зашедшие на постоялый двор потолковать с дальними проезжими людьми… Мужичий клуб.

Все это ютилось на грязной половине, слабо освещенной жестяной коптящей лампой на стенке, сплошь заклеенной синими генералами, аляповатыми пейзажами, бумажками от конфет, нравоучительными картинами на тему о пьянстве и о семи смертных грехах… Возчики ужинали, обратный ямщик с шерстобитом сидели, спустив ноги, на печке, старички разместились по лавкам, кто-то похрапывал на полатях… Маленькие часики на перегородке торопливо махали маятником, наполняя избу хлопотливым тиканьем… Было душно, пахло овчиной, печеным хлебом и махоркой…

Разувшись и распоясавшись, обозные мужики ели щи с убоиной. Ели они серьезно, сосредоточенно и неторопливо, стараясь как можно глубже запрятать ложку в рот, а потом шевелили мускулами челюстей и усами, выжидая каждый своей очереди. Путешествующий сидел на коннике, посматривая на обозных, и время от времени шептал:

— Ах, ты, Боже мой милостивый!..

— С чем щи-то?

— С убоиной. А ты что? Может, похлебаешь и ты горячего-то? — спросила полногрудая миловидная баба, кухарка постоялого.

— Не имею средств, очень ограничен…

— Иди похлебай! — предложил Николай.

— Совесть не дозволяет…

— Хватит щей-то… Иди!..

— Коли милость будет… Надо маленько брюхо прогреть…

Получив от бабы деревянную ложку с узорами и выеденным краем, путешествующий перекрестился, подсел и скромно и застенчиво начал опускать ложку в блюдо, избегая захватов мяса.

— Кто ты будешь? — спрашивали его старики.

— Путешествующий!..

— А чем занимаешься?

— Хожу по земле между людями… Одинокий. Хочу в остальный раз на родимую матушку поглядеть…

— Городской, что ли?

— Всякий… Служил в солдатах… Теперь уволен.

— Кислая шерсть[259], значит, — сказал с печи шерстобит.

— А куда пробиваешься?

— Иду, а конца не вижу… Известно, куда человек идет: к своей могиле… Погляжу на матушку и опять пойду…

— Это правильно…

— Сумнительный, брат, ты человек…

— Безвредный… Земля не принимает, люди для меня, как собаки для волка…

— Бродяга, видно?..

— Все мы бродяги… Ходим-бродим, а потом в яму и уж крепко…

— Смерть-то не знаешь, где найдешь… Вот у нас грех-то с Василием Игнатовым! Жил-был поживал, добра наживал, думал, конца жизни не будет. А оно вон как перевернулось. Пришел из солдат сын: «Где земля?» Нет земли: закрепился на пять душ да и продал… А сын без ничего остался. «Как же, говорит, это выходит, тятенька?.. По миру, говорит, идти?» — «Как хочешь!» — «Отдай хоть деньги, что за мою душу получил!..» — «Не дам!» Взял полено да по башке… Отца-то!.. Свернулся старик и готов: Богу душу отдал…

— Бог покарал!.. И сына и весь мир обидел… Кабы два года еще прошло, передел бы сделали — ему бы только на две души земли-то пришлось. Вот он и поторопился: закрепил мирскую-то землю, продал ее, а она всем миром столько годов потом да кровью поливалась… За нее сколь годов другие выкуп платили…

— Мир земли лишился, а сын убег, бродягой заделался… Ищут его, ловят теперь, а пымать не могут…

— Бог прячет… За мир грех на себя принял… На прошлой неделе был здесь урядник и наказывал ловить, если в родных местах обнаружится…

— А нам что же его ловить?.. Он нам ничего худого не сделал…

— Что на отца руку поднял — это его дело с Господом Богом…