На стороне паря Ивана были не только Англия с Ганзой, неравнодушна к русскому самодержцу была и Швеция, которая ревниво наблюдала за нарастающим могуществом южного соседа.

Иван жил как хотел — он не собирался оглядываться на Запад, пренебрегал Севером, называя шведского короля «купеческим сыном», а Восток уже давно для царя Ивана был не указ — одно за другим пали Казанское и Астраханское ханства. И единственный, кто его беспокоил, был Крым, орды которого то и дело опустошали южные границы.

У себя в отечестве он был полным господином и подписывал теперь грамоты не иначе как «самодержец всея Руси, по Божьему велению, а не по мятежному хотению»; Ивана Васильевича уже давно не волновало то, что короли Европы по-прежнему обращались к нему по старинке — «князь великий».

Иван был царь и прямой наследник Византии, а то, что невозможно простить обычному смертному, дозволено было великому государю. Оттого во дворце не смолкал кураж, и веселье было таким бурным, что с крыш в испуге слетали вороны и долго кружились над городом черной беспокойной тучей.

Народ знал о чудачествах самодержца, ведал о беспричинных казнях, но прощал ему все. Людская любовь не притупилась, а наоборот, набрала такую силу, какую не ведал до него ни один из русских правителей. Московиты помнили Ивана растерянным, шествующим вместе с бродягами и нищими по улицам; они слышали, как он подолгу каялся и совершенно не стеснялся слез.

Вот таким государь был понятен всем — крепким в делах и искренним в покаянии. А какой муж не чудит! Да в гулянье любой мужик безрассуден: и подраться может, и бабу отхлестать, а то как обопьется, то целую ночь в канаве пролежит. Но уж если начнет каяться, то так шибко, что камням больно станет: до ломоты в пояснице, до боли в шее, до ссадин на лбу.

Все это Иван Васильевич!

О боярах говорили разную хулу. Но из московитов про государя дурного слова сказать никто не мог. Народ искренне любил Ивана Васильевича.

Иван Васильевич последние дни был в приподнятом настроении: королем Ливонии был избран Магнус[63], младший брат датского короля Фридриха Второго. Этот пасьянс был разложен в пользу московского царя, и потому Иван Васильевич справедливо рассчитывал, что держит в руках главные козыри. Следующий ход должен быть его, а уж царь подберет карту, чтобы покрыть ею с головой двадцатилетнего датского принца.

По Европе ходили слухи, что принц расточителен и любит погулять, а значит, нуждается в больших деньгах. Он будет иметь и деньги и земли, если согласится принять покровительство московского государя. Утром во двор Ивана Васильевича прибыл посол, который сообщил на словах, что Магнус не отказывается от такой поддержки.

В знак особого расположения к датскому послу Иван Васильевич устроил пир. Народу набралось множество: бояре, окольничие, между ними засели матерые вдовы, а у самой двери дворяне и жильцы. Хозяева без конца поднимали кубки и заставляли посла с челядью выпивать до самого дна. Датский барон степенно поднимался из-за стола, кланялся на три стороны и глотал содержимое. Потомок викингов был белолиц, с густой светлой шевелюрой, которая волнистыми завитками спадала на его широкие плечи. Глядя на его могучую фигуру, сотканную из морского ветра и волн, верилось, что его бездонная утроба способна вместить в себя и бочку вина. Однако русский хлебосол нашел и на него управу: после двенадцатого кубка тот малость размяк, после семнадцатого барона стало клонить ко сну, а после двадцатого датский вельможа осоловел и скатился с лавки под стол.

Радости бояр не было предела. Остался доволен и государь — напоили-таки, черти! Только так и провожала челядь гостей с царского двора. Что это за веселье, если званый гость на своих ногах до дома дошел?

Пятеро дюжих рынд с трудом подняли тело великана на плечи и, сгибаясь в коленях, поволокли его, распластанного и бесчувственного, из трапезной.

Прерванный пир — это все равно что птица, сбитая на лету стрелой. Веселье продолжалось уже без датского посла.

Иван Васильевич гаркнул, и на его зов вбежали шуты и скоморохи, которые тотчас заполнили звоном бубенцов и звуками флейт всю трапезную.

— Пляши! Пляши! — орал самодержец, хлопая в ладоши. — Кто и умеет веселиться, так это русский человек! Устал я от этих степенных разговоров за столом, а по мне лучше веселье, да такое, чтобы рожу от смеха свело!

Привели девок, которые расселись между боярами и окольничими и звонким смехом отзывались на легкие шлепки и слабое потискивание. Иван посадил к себе Калису на колени и, не стесняясь, мял ее грудь, было видно, что эта ласка царя не всегда доставляла ей радость, и маленькие губки болезненно кривились.

Понацепив хари, шуты весело подбрасывали ноги, веселя государя и бояр, а потом карлицы стали изображать спесивого датчанина, когда он поднимался с кубком в руках.

Иван веселился все более.

— Вот она порода! Ее даже карлицы сумели рассмотреть. А спеси в бароне столько, что ка троих королей и одного царя хватит!

В центре стола сидел князь Репнин. Четвертый десяток он заседал в Боярской думе. Не по возрасту рано получил боярский чин, некогда был любимцем Василия Ивановича и жалован почившим государем волчьей шубой. Его время проходило не только в прохладных сенях Грановитой палаты, где обычно заседала Дума, он был отважным воином и на поле брани, сражаясь с польским воинством. Именно полк Матвея Репнина один из первых вошел в Смоленск, отвоевав у шляхтичей древнюю русскую землю. Вот тогда и был замечен молодой воевода великим князем: оклад получил изрядный, а еще тремя имениями под Москвой пожалован. Дважды он возглавлял посольство в Польшу, где добивался мира и возвращения остальных смоленских земель. Матвей Репнин привык к уважению, и окольничие издалека приветствовали именитого боярина. Князь прослыл аскетом, рано овдовев, он так и не женился, продолжая хранить верность усопшей супруге. Двое его сыновей уже начинали входить в силу и получили первый боярский чин. Матвей Репнин казался за царским столом чужим и напоминал пустынника, который, пробыв многие годы в одиночестве, случайно забрел на гулянье во время греховного Ивана Купалы да и остался, не ведая, что же делать. Задержаться — грех, да и уходить нельзя — кто же еще, как не святой путник, направит на праведный путь.

Иван Васильевич не отставал от скоморохов. Огромная лохматая харя скрывала великокняжеское обличье, и, всматриваясь в фигуру беснующегося царя, верилось, что сам диавол прибыл из преисподней на праздник, а карлики и карлицы бесенятами кружились вокруг самодержца. Звон от бубенцов стоял такой, что казалось, разверзлась земля, выпуская на поверхность шальную силу. Она уже проникла в комнаты дворца и грозила вырваться со двора на волю, чтобы разметаться по всему городу и заполнить дребезжащим звоном все улицы и переулки.

Вот тогда точно всей Москвой бес править будет!

Приставить к харе рога, а сзади хвост нацепить, и тогда самодержца от черта не отличишь.

Репнин заплакал. Слезы боярина вызвали недоумение даже у «чертей», и звон бубенцов ослаб.

— Что же ты печалишься, князь Репнин? А ну повеселись с нами!

Иван Васильевич, сорвав харю у одного из шутов, нацепил ее на князя.

От нового хохота зазвенели на столах братины, дзинькнули кубки.

— Матвей, ты бы не снимал харю, так и ходил бы с ней!

— Князь, к лицу тебе личина!

— Царь Иван Васильевич, за что же ты своих холопов верных позоришь?! — сквозь слезы причитал князь. — Или я не угодил тебе чем? Или службу свою нес неисправно? — глухо через маску раздавался голос князя.

Новый хохот заставил проснуться задремавших бражников, а в углах потухли свечи.

Матвей Репнин сорвал с лица маску и долго топтал ее ногами[64], как будто хотел расправиться с самим диаволом. Однако черт восстал в образе карлиц, которые взяли боярина в круг и, тыча перстами в его раскрасневшееся лицо, продолжали хохотать.