Иван Васильевич посмотрел на всю толпу разом. Взгляд у государя тяжел — надломил он всех в поясе; постояв малость, побрел обратно во дворец.

Горе не может быть бесконечным, как не бывает вечной ночи, даже после глубокого похмелья голова может быть полна ясности.

Погоревал малость Иван Васильевич о Пелагее да и утешился. А поначалу казалось, что покоя не найти — снилась ему прекрасная настоятельница, ее лицо в отблесках огня. Проснется среди ночи государь и лежит, не сомкнув очи, до самого рассвета.

Дворец, как и прежде, наполняли скоморохи и мужи, которые не уставали потешать государя своими проделками: то к кафтану именитого боярина хвост подвесят, а то намажут скамью смолой, и знатный муж долго тогда не может отодрать прилипшее седалище от досок.

Охоч был Иван Васильевич до забавы. И скоморохи со всей Руси спешили в Москву подивить государя своим искусством. Точно так торопятся грешники на святые места.

Ко дворцу государя каждый день приходило по нескольку трупп артистов, которые размещались в государевых покоях как самые почетные гости, и Иван Васильевич целыми днями напролет глазел на их представления. Не однажды дворец просыпался от рева — это к царскому двору бродячие артисты приводили ручных медведей: баловство, которое самодержец почитал особенно.

Приглянувшихся скоморохов царь подолгу оставлял у себя. Едал с ними за одним столом, а наиболее достойным подливал из своих рук вина.

И сам дворец в этот день превращался в один скомороший базар, где в подклетях звенели бубенцы шутов, а в теремах бренчали разудалые балалайки. И единственным местом, куда еще не пробрались ряженые, была Боярская дума. Только здесь бояре могли вести чинные речи, а так пустое везде! Всюду охальный говор и бесов смех. Бояре двигались по дворцу с оглядкой, как будто за каждым поворотом боялись увидеть скоморохов с медведями, и, не встретив, крестились с облегчением.

Совсем другим был Василий Иванович, все во дворце по чести было, а если и забавлялся царь потехами балалаечников, то вел себя скромно, со своего места не орал и в ладоши не хлопал. Кивнет головой — дескать, понравилось представление — и провожал гостя со двора, угостив напоследок миской щей.

А эти вели себя так, словно они были государевыми советниками. Вместе с царем на пиру, заедино с государем на соколиной охоте, даже из Москвы царь выезжал в сопровождении балалаечников и скрипичников.

После смерти Анастасии Иван Васильевич изменился не только внешне — похудел, малость ссутулился, волосы поредели; поменялся и характер государя — он стал нетерпим к иному мнению, воспринимая его, как покушение на самодержавное величие. Бояре поутихли, и только самые почтенные из них могли говорить государю правду.

Пошушукаются между собой вельможи в темных углах, пожалуются на государя и расходятся — не ровен час прознает кто, снаушничает царю, вот тогда не сносить головы. Крут стал государь на расправу — для него в забаву человека медведем затравить.

А опасаться боярам было кого — с недавних пор стал Иван Васильевич привечать некоторых сокольников, стряпчих, жильцов, со многими из которых вел тайные разговоры, чтобы слушали вредные речи, выявляли наговоры и выведывали крамолу на самого государя. И потому весь дворец был переполнен мелкими людишками, которые беззастенчиво останавливались у перешептывающихся бояр и пытались выведать хотя бы слово.

Иван Васильевич подсылал своих верных людей во все приказы, где они подсматривали за окольничими и боярами и, усмотрев крамолу, сносились с царем.

Этих людишек бояре прозвали «шептунами» и боялись их также крепко, как Никитку-палача. Перед «шептунами» робели даже могущественные бояре, их старались задобрить щедрыми подношениями, перед ними заискивали. От незаметного жильца зависела судьба окольничего, а порой и самого боярина.

Кому было вольготно, так это скоморохам, которые сумели вытеснить из Гостиных палат всех гостей и правили здесь так же безраздельно, как царь Иван у себя во дворце. Пустел понемногу и Посольский приказ, а заморские вельможи поделили со скоморохами палаты.

Немногие послы, что остановились в Гостином дворе, уже неделю не принимались Иваном Васильевичем, и единственным их развлечением было хлебать брагу с боярами, специально приставленными к ним именно для этого. Послов опаивали так, что они частенько не могли подняться даже из-за стола и вряд ли помнили, куда прибыли и с какой целью. А потом от обильного хлебосола у иноземных вельмож долго трещали головы.

Порой послы собирались все вместе за одним столом и, попивая душистый ром, говорили о ливонских делах русского царя. Воевода Шах-Али[58] на всю Европу навел ужас, и в королевских дворах велись разговоры о том, как один за другим, сдаются крепости, среди которых такие твердыни, как Нейхаузен, Мариенбург. Перед многочисленным воинством татарина Шах-Али дрожала вся Европа, поход его сравнивали с покорителем Востока — Чингисханом[59]. Великосветские дамы падали в обморок, когда кавалеры, мало искушенные в этикете, начинали рассказывать о том, что передовые полки бывшего казанского хана Шах-Али, до смерти насиловали женщин в покоренных городах, а самых красивых привязывали к деревьям и использовали в качестве живых мишеней. Однако свежая новость, казалось, задела больнее всего — под Феллином воеводой Курбским был разбит цвет ливонской знати, а бывший гроссмейстер Фюрстенберг попал в плен[60]. Неделю назад пленников доставили в Москву, раздели донага и ударами железных прутьев гнали по улицам города.

Ливония была обречена: территория ее на три четверти была занята расквартировавшимися казаками Шах-Али и дружинами Михаила Глинского.

Осторожно, словно медведь в берлоге, разворачивалась католическая Польша, которая желала прибрать к себе берега Балтии, однако без ссоры с Москвой рассчитывать на это не приходилось. А тут еще и перемирие, которое было скреплено личными печатями польского короля и московского царя.

Оставался еще один вопрос: как отнесется Швеция к вторжению польских войск в те земли, которые она всегда считала своими?

Короли размышляли, а это было преддверие больших перемен.

Несмотря на буйное веселье, которым окружил себя государь, все послы отмечали, что от Ивана не ускользает ни один, даже самый тонкий, момент сложной политической игры. Это был пасьянс, который должен был разложить Ливонию на множество аппетитных кусков. И Иван, впрочем, как и польский король Сигизмунд, хотел заполучить самый значительный из них.

Если Иван и не принимал послов сейчас, то это исходило из интересов той искусной игры, которую вел русский царь.

Послы выпивали ром, заедали его вяленой белугой и расходились каждый по своим палатам с мыслью о том, что Иван будет крепко держать в своих цепких пальцах полузадушенную Ливонию. Эдакий паук, поймавший в свои сети жирную зловредную муху.

Несмотря на веселое безделье, которое воцарилось во дворце, царь Иван, как никогда, был активен, он рассылал своих послов в заморские страны, принял посла из Дании, который требовал вернуть Ливонии завоеванные земли, а потом неожиданно прервал разговор, чтобы смыть с ладоней скверну, оставшуюся после рукопожатий.

Иван Васильевич откровенно хохотал над указом императора Фердинанда Первого[61], который захотел блокировать Москву и потому запретил навигацию по Нарве, что препятствовало бы доставке в Россию военных припасов. Иван давился от смеха, поведав боярам о том, что хитрая Англия отыскала другой путь, и военные запасы царя никогда не оскудевали.

Ухарь император Фердинанд остался с носом!

Не хотела отставать от Англии и Ганза[62], для которой торговля с Русью приносила огромную прибыль жителям северных городов. От мала до велика они оделись в соболята особым шиком среди вельмож считалась шуба из меха волка.