— Побойся Бога, монах, — взмолился Силантий, — если мы и грешны, то уж не до того, чтобы под портками у нас шарить. Нет у нас ничего! — Балда уже сделал шаг.

чтобы сграбастать молодца и заголить до самой головы рубаху. — К тебе мы идем, Яков! У тебя хотим служить!

— Ишь ты! — крякнул Яшка от удовольствия. — В тати решили податься? А не боязно? За это ведь государь наказывает. Ну-ка, Балда, покажи путникам свои руки с царскими метками.

Громила приблизился вплотную к Нестеру и показал руки с безобразными язвами вместо ногтей.

— Видали? Вот так-то! Не далее как два дня назад у палача гостил. Вот вместо калачей ему ногти и повыдергивали. И если бы не амнистия царская, так голову бы на плахе оставил. — И уже другим голосом, в котором слышался неподдельный интерес — Что, действительно монетное дело разумеете?

— Чеканщики мы, резать умеем.

— Ну что ж… были чеканщики у боярина Воронцова, будете чеканщики у Яшки-вора.

После венчания на царствие Иван Васильевич с Пелагеей расстался. Обрядил ее в монашеский куколь и в сопровождении строгих стариц отослал в Новодевичий монастырь. Пелагея свою участь приняла спокойно: поклонилась в ноги московскому государю, перекрестилась на красный угол и вышла из царских покоев.

Иван Васильевич остыл к Пелагее так же быстро, как и воспылал. Еще вчера она была всемогущая госпожа, перед которой сгибалась дворовая челядь, а сегодня оказалась брошенной девкой. Кто-то пнул ее в спину, подталкивая к выходу, а дряхлая и злобная старица зашипела вослед:

— Ишь ты! Приживалица царственная. Теперь до конца дней своих сей грех не отмоешь. Это надо же такое сотворить — государя нашего опутала! Да юнец он совсем! Какая только сила в тебе сидит?!

Пелагея обернулась и, гневно нахмурив чело, прошипела:

— Прочь, старая ведьма! Сама дойду!

Старица опешила и незаметно отошла в сторону. На миг к Пелагее вернулось ее былое величие, когда она была госпожой в царском доме, и, обернувшись к государю, прокляла:

— Сил тебя лишаю, царь! Хоть и молод ты, а немощным стариком станешь.

Пророчество Пелагеи Иван Васильевич почувствовал в тот же вечер, ощутив свое бессилие перед красивейшей девкой Проклой. Баба стояла нагая, без стеснения выставляя всю свою красу перед юным государем. Иван поднялся с ложа, приобнял девку за плечи и почувствовал под ладонями горячее и жадное на любовь девичье тело.

— Не могу, — с горечью признался Иван. — Пелагея всю силу у меня отобрала. Ведьма, видать, она. Иди отседова, постельничий тебя в комнату отведет.

Девка прижалась к государю, прильнула губами к его устам, словно хотела своим теплом вдохнуть в него утраченную силу.

— Государь-батюшка, любимый мой! Да что же она с тобой, ведьма такая, сделала?! Приворожила к себе, да так, что и на баб теперь смотреть не можешь. А ты обними меня, сокол мой, крепче обнимай. Вот так… Вот так. Силушку свою не жалей, так, чтобы косточки мои захрустели. Вот так, батюшка… Вот так…

Иван мял девку в своих руках, беззастенчиво тискал за плечи; жадно прикладывался губами к ее груди, но чем сильнее желала девка, тем больше он чувствовал свое бессилие.

— Нет… Не могу… Видно, и взаправду ведьма! Околдовала меня Пелагея Всю силушку отняла. А ты ступай… ступай…

Девка нырнула в сорочку, опоясалась и босой ушла к двери, оставив царя наедине со своим бесчестием.

Последующая ночь для юного царя стала очередной пыткой. Красивые девицы растирали его благовониями, но царь, подобно ветхому старцу, только пожирал глазами крепкие тела, не в силах разбудить в себе былую страсть.

Дьяк Захаров, сделавшись полюбовником царя, на откровение Ивана посоветовал:

— Пелагея-ведьма на тебя порчу, царь, напустила. Вот эту порчу надобно как-то извести.

— Как же это сделать-то? — с надеждой уставился царь на холопа.

Иван не выходил из своей комнаты уже двое суток, закрывался даже от ближних бояр, и только дьяк Захаров да митрополит Макарий осмеливались нарушить его покой.

На Постельничье крыльцо, где обычно коротали свое времечко стряпчие и московские дворяне, кто-то из бояр вынес весть о недуге царя, а оттуда неожиданная новость уверенно шагнула в город.

— От заговора тебе, государь, освободиться надобно. Есть такие бабки, которые хворь всякую снимают. Поплюет иная по углам, так болезнь тотчас и отпадает, как будто ее и не было. А Пелагея ведьма! Истинно ведьма! Только теперь царскому суду ее не предашь, в монастыре упряталась. А так гореть бы ей на осиновых угольях.

Вечером к государю Васька Захаров привел двух старух.

Они были настолько древними, что плесень на их лицах выступала темными пятнами, глаза, провалившиеся глубоко в орбиты, посматривали вокруг настороженно и строго. Концы вдовьих платков были длинны и так же бесконечны, как прожитая ими жизнь. А когда старухи сгибались в поклоне, то платок едва ли не стелился по земле.

Это были знахарки, известные всей Москве: тетка Агафья и тетка Агата. Они были так похожи друг на друга, как их имена. Даже морщины на лицах у них были одинаковые. Уже второй десяток лет они не расставались со вдовьими платками, давно похоронив мужей и состарившихся детей. Смерть, видно, совсем позабыла про них, забирала уже к себе старших внуков, оставляя женщин в полном одиночестве.

Вошел Иван Васильевич.

Старухи поплевали вокруг, изгоняя бесов, а потом одна из них обратилась к царю:

— Ты, Иван Васильевич, причину бы показал, трудно от сглаза лечить, когда не знаешь, с чего началось. Ты нам все расскажи, как матушке бы своей рассказал, а мы тогда в тебя силу и вольем.

Иван Васильевич оторопел, не было того, чтобы государь перед старухами исповедовался. Одно дело — с девкой забавы ради наслаждаться, совсем другое — нутро свое оголять.

А Васька Захаров не отходил от Ивана ни на шаг, нашептывал в ухо:

— Государь, так для волхования надо.

Иван Васильевич поколебался, посмотрел на старух, потом смело к самому горлу оттянул рубаху и распоясал порты.

— Не робей, государь, скажи все как есть, — подбадривала Агафья. — Чай и нам когда-то доводилось мужнину плоть зреть. И детишек рожали! Ишь ты… — непонятно чему подивилась старуха. — Эй, милок, мы твою хворь разом изгоним, будешь богатырем, как и прежде. Девок станешь любить так, что и сносу твоей игрушке не будет.

Старуха достала из котомки горшок с зельем, побрызгала темной жижей на ноги Ивану Васильевичу, а потом принялась нашептывать:

— Изыди, нечистая сила, от доброго молодца. Уходи в леса и за моря, да за поля дальние. Сгинь во тьме непросветной, растворись во свете утреннем, а молодец наш, Иван Васильевич, пусть будет, как и прежде, силен и до баб спелых охоч.

Старуха Агафья беззастенчиво тронула Ивана Васильевича между ног, и он почувствовал, как неожиданно для него в нем вновь проснулась мужская сила. Вот как бывает, девки молодые не могли разогреть его кровь, а вот подошла старуха и растревожила его. Может, девки попадались царю не такие умелые, как эта пахнущая землей бабка.

Иван Васильевич невольно застеснялся проснувшейся в нем силы.

— Ты бы, Агафья, поскромнее была бы.

Бабка Агафья не обращала внимания на замечание царя, поливала его зельем, мяла и тискала восставшую плоть, а потом, когда царь почувствовал себя, как и прежде, сильным, уверенно распорядилась:

— Надень портки, батюшка Иван Васильевич, теперь-то уж девок тебе не придется бояться.

Следующую неделю Иван Васильевич провел в безудержном разгуле, наверстывая упущенное за время неожиданного «поста», и караульщики могли услышать, как из-за двери государевой спаленки раздается истомное оханье. Иван Васильевич, как и прежде, весело шлепал встретившуюся девку по заду и, разъезжая по Москве, присматривал для себя новую зазнобу. Государево сопровождение, такие же сорванцы, как и сам царь, бесстыдно пялились на молодых баб и девок и, не стесняясь в посулах, завлекали молодых в царский дворец.