Иван Васильевич встал во весь рост, и бояре с удивлением заметили, что государь был высок и каждый из них едва дотягивался ему до плеча. Иван Васильевич татарским прищуром оценил собравшихся и поднялся еще на одну ступень, оставляя позади ближних бояр, послов и прочую челядь, все ближе приближаясь к митрополиту, а стало быть, к самому Богу. Государь подбирался к стулу осторожным шагом зверя; так рысь подкрадывается к косуле, безмятежно пощипывающей траву. Остался всего прыжок, и царственный стул, придушенный многопудовым телом, скрипнет тонко и жалобно. Но государь не торопился. На невысоком возвышении, налое, лежала шапка Мономаха и царские бармы. Иван смотрел туда, где играла каменьями царская панагия[26]: в центре креста огромный бриллиант, по сторонам изумруды, служившие от сглаза и для отпугивания злых сил.

Митрополит благословил Ивана крестом.

— Господи Боже наш, Царь Царей, Господь господствующих, услышь ныне моления наши и воззри от святости Твоей на верного Твоего раба Ивана, которого Ты избрал возвысить царем над святыми Твоими народами, и помажь его елеем радости. Возложи на главу его венец из драгоценных камней, даруй ему долготу дней и в десницу его скипетр царский.

Митрополит поманил к себе архиереев, стоящих в карауле около царских регалий. Один из них бережно приподнял Крест Животворящего Древа, двое других подняли бармы и шапку Мономаха.

Макарий встал со своего места, взял бармы, и рубины заиграли. На миг митрополит позабыл о царе, об архиереях, о собравшемся народе — он любовался кровавым светом, потом заговорил:

— Мир всем… Голову наклони, Иван Васильевич, не позора ради, а для того, чтобы еще более возвыситься. Высок ты больно, иначе и бармы на тебя не одеть. Только знай, Ванюша, что бармы — это хомут Божий, крест на них начерчен, и ты об этом всегда помнить должен. Эх, Ванюша, если бы батюшка был, он на тебя и венец возложил, когда на отдых собрался бы. А так мне, старику, приходится это делать, — посетовал митрополит и, оборотясь к народу, воскликнул: — Поклонись же с нами единому царю вечному, коему вверено и земное царство.

Архиереи ростовский и суздальский уже подают митрополиту шапку Мономаха. Ее соболиный мех щекотал ладони. Царь все так же стоял со склоненной головой, и трудно было понять, для чего он ее склонил: для наказания или венчания. Митрополит Макарий слегка помедлил, потом надел шапку на московского государя, навсегда спрятав от простого люда царственные власы.

— Спаси тебя Господь, — крестил Макарий Ивана, и тот опустился рядом с митрополитом уже венчальным царем[27].

Макарий поднялся, почувствовав себя холопом.

— Многие лета великому князю московскому, государю всея Руси Ивану Четвертому Васильевичу Второму… Славься, наш государь, Божьей милостью.

До самого утра на московских улицах горели костры, освещая темные углы. Нищие толпами стояли у огня, выставив к теплу руки. Со двора московского царя доносился бой барабанов, а по улицам, сотрясая звонкими бубенцами, бегали шуты, веселя народ. Караульщики, позабыв на время бранные слова, стаскивали хмельных на Постоялый двор.

Силантий до конца еще не уверовал в свободу, с опаской озирался на строгих караульщиков, которые, казалось, охмелели от общего веселья, толкали друг друга в бока и смеялись вместе со всеми. Нищие степенно завязывали дареные монеты в платки и, озираясь на прохожих, прятали в котомки золотые гривны.

Всю дорогу Силантий помалкивал и только у Китайгородской стены повернулся к Нестеру.

— Прав ты оказался. Выпустили нас.

— А то как же! Не каждый день царь на венчание садится, такое раз в жизни бывает. Вот попомнишь мое слово, когда царь жениться надумает, так и убивцев начнут выпускать. А какие казни в ту неделю должны быть, отменят! Я эту науку не однажды прошел. Народ сказывает, когда Василий Иванович в жены Елену брал, так он всех душегубцев из темниц повыпускал. А те вслед за свадебным поездом к Успенскому собору пошли и многих живота тогда лишили. Народ-то богатый на царскую Свадьбу идет, почитай, со всей округи! Вот караульщики и палят сейчас костры где могут, чтобы никакого злодейства не вышло. Куда ты сейчас, Силантий?

Силантий приостановился. Веселье оставалось позади и напоминало о себе только яркими языками пламени. Впереди — белая стена, похожая на темницу, из которой они только что выбрались. Морозно. Люто.

— На Монетный двор-то уж теперь не возьмут?

— Не возьмут, — согласился Нестер.

— Я более ничего делать не умею, окромя как чеканы, — который раз жалел Силантий.

— Кабы нам чеканы да кузницу свою, — мечтательно протянул Нестер, — мы бы с тобой такие гривенники делали, что от настоящих не отличишь!

— Да что ты говоришь такое, Нестер! Побойся Бога! Едва из темницы выбрались, и, не будь амнистии, неизвестно, сколько бы сидеть! А другие, что против правого дела пошли, так пламенного олова испили.

— Да будет тебе, — махнул рукой Нестер, — о завтрашнем дне думать надо. Не на паперть ведь нам идти!

— Что же ты предлагаешь? — призадумался Силантий.

— А чего тут делать? Ты про Яшку Хромого слыхал? — вдруг спросил Нестер.

— А кто же про него не слыхал? — изумился Силантий.

Яшка Хромой был известный московский вор. Некогда он был бродячим монахом: ходил по дорогам, выпрашивал милостыню. Но однажды попался на краже, за что отсидел год в монастырской тюрьме. Братия наложила на него епитимью и весь следующий год запрещала ему молиться в церкви, а велела во искупление грехов седеть на паперти и просить, чтобы за него помолились Добрые люди. А когда срок наказания иссяк, он снова сделался бродячим монахом, кочуя из одной обители в другую. Яшку Хромого знали не только в Москве, он хорошо был известен в Новгороде, где прожил целый год и прославился как отменный кулачный боец. Приходилось ему бывать и в Переяславле, в Ростове Вёликом, Костроме и Суздале. Монах был приметен не только огромным ростом, но и знаменит драчливым характером. Сказывают, как-то в пьяной драке набросились на него с полдюжины молодцов, так он забавы ради раскидал их но сторонам. Видать, просторные русские дороги приучили к вольнице, он совсем оставил обитель. А тут еще и грех случился: понесла одна девка да и указала на Яшку. За эту провинность следовала епитимья посерьезнее. Собрал он тогда горстку таких же бродячих монахов, как и сам, и ушел в леса. Скоро о Яшке заговорили по всей России. Он перебирался со своим небольшим отрядом по дорогим и грабил богатых купцов. Происходило это так: из-за леса появлялся босой и оборванный монах огромного роста, тяжелые вериги[28] склоняли его бычью шею, через прорехи на рясе была видна власяница[29]; он протягивал длань вперед и слезно умолял:

— Господа купцы, пожалейте сиротинушку, не обидьте его отказом. Христа ради прошу, подайте на пропитание бродячему монаху пятачок.

Получив пятак, долго кланялся, но с дороги не уходил, а потом добавлял:

Мало, государе купцы. Неужто не совестно вам? Добавьте еще гривенник.

— Сколько же ты хочешь, чернец? — удивлялся иной купец наглости монаха.

— Воя у тебя в телеге тюки, кажется, есть, а в них, по всему видать, мягкая рухлядь, вот ты ее мне и отдай!

Из покорного монаха чернец превращался в атамана разбойников, на свист которого невесть откуда выскакивало с добрую дюжину таких же ряженых, и уже стаскивали с телег кули, распрягали лошадей.

Но не всегда Яшке везло — в одном из таких дел прострелили ему ногу, и он прослыл Хромым.

О Яшке Хромом говорили на площадях, им пугали боярских детей, о Яшке читали царские указы, в которых называли его татем и вором, и за голову его московский государь каждый месяц прибавлял десять рублев. Но выловить Яшку Хромого охотников не находилось.