В народе о Яшке говорили разное: его боялись и любили одновременно. Поговаривали, что он частенько появляется на торгах ряженым, под простым платьем. Он знал, какой из купцов в прибыли, а потому дерзкие его вылазки были всегда удачны. Яшка повсюду имел своих людей, поговаривали, даже дьяку Разбойного приказа он платил от своих щедрот.

Иногда он вместе со своими людьми выходил из леса и, расположившись в двух верстах от кремлевских стен лагерем, палил костры. Он словно вызывал московского царя на поединок, показывая, что есть в окрестностях сила, способная поспорить с самодержавным величием. Тогда на ночь запирали ворота, и Яшка Хромой оставался царем посада. Он словно разделил с Иваном Васильевичем землю, отдавая ему город, себе же забирая все остальное: лес, поля, Москву-реку. Всю ночь тогда не смолкали песни, в которых слышалась разбойная удаль; визжали бабы, которые следовали за его повозками прирученными сучечками; слышался детский смех, и кто-то назойливо теребил расстроенные гусли. Яшка Хромой всякий раз исчезал вместе с рассветом. Развеется ночная мгла, а его уже и нет, только дымящиеся уголья говорили о том, что здесь ночь провел самодержавный тать Яшка Хромой.

Не однажды царский указ объявлял, что вор Яшка Хромой пойман и обезглавлен, что труп его разорван на части и брошен за Земляной город на съедение бродячим псам. И действительно, не раз ловили на московских дорогах бродячих хромых монахов, по описанию походивших на Якова, и секли им головы. Но тать Яшка только посмеивался над царскими указами, продолжал появляться в окрестностях Москвы, будоража посады злодейским пением и звоном расстроенных гуслей.

Силантий с Нестером пошли по Арбатской дороге, мимо Лебяжьего государева двора, мимо Конюшенной слободы. Впереди возвышался купол Божьего дома. Не один раскаявшийся тать нашел приют под его гостеприимной крышей. У Новинского монастыря заканчивался Земляной город. Нестер шел уверенно, Силантий чуть поотстал, но не упускал из виду его белую рубаху.

— Где же мы Яшку-то сыщем? — нагнал Нестера Силантий.

— Найдем, — уверенно отзывался тот. — Яшка везде! Если царь господин среди своих бояр, то Яшка господин среди его холопов. Это кажется, что Яшки нет, а власть его уходит куда дальше, чем тебе это может показаться. Я ведь с Яшкой-то давно знаком. Когда он еще монахом бродячим был, вместе с ним по дорогам ходили. Это я уже позже чеканному делу выучился. Может, и Яшка нас к делу пристроит, монеты будем резать, — предположил Нестер. — Сколько я Яшку знал, а никогда не перестаю удивляться — как это в нем святость с неистовостью уживаются. Бывает, молится целыми днями, от иконы не отходит, на другой день водку пьет, а потом опять грехи замаливает. Видно, он и сейчас такой: прежде чем чью-то душу к Господу отправит, так сначала молиться будет. А в монастыре он сидеть не любил, все говорил: «По мне лучше милостыню собирать, чем в толстых стенах томиться».

Незаметно вышли к Москве-реке. У моста караульщики разожгли костер, над которым висел огромный котел. Варево издавало сладостный дух и вызывало аппетит. Пахло мясом. И Силантий почувствовал, как ему не хватало именно мясного супа с сытным куском, поесть бы парной говядины, а за нее и Богу душу отдать можно.

Один из караульщиков подошел к котлу, лениво ковырнул его ковшом, и котел благодарно забулькал, освобождаясь от горячих паров. Зло полыхнуло пламя, далеко в воду забрасывая огненные искры, которые веселыми светлячками рассекли темень да и погасли.

— Эй, кто такие? — лениво окликнул караульщик проходивших мимо Силантия с Нестером.

— Посадские мы, — бойко отвечал Нестер, — подзадержались малость в городе. Вот сейчас домой идем, заночевать-то негде.

— Ишь ты… посадские! — засомневался караульщик. — По харе разбойной видать, что вор. Царь-то амнистию объявил, вот вас сейчас в городе как карасей в небольшом пруду. Ладно, пусти его, Григорий. Амнистия так амнистия. Не будем государев праздник омрачать. Пускай себе идет, только ежели вор, дальше плахи всё-равно не уйдет. Не прощаюсь я с тобой, стало быть. Эй, слышь, как там тебя?!

С натужным стоном отворились ворота. Потом вновь стало тихо. На башне разбуженной птицей заскрипели часы, и на колокольне Спасской башни трижды ударили в колокол.

Была полночь.

Силантий с Нестером прошли по мосту. Где^:то далеко за спиной вспыхнуло красное зарево: то догорали последние костры, и темнота еще плотнее, еще глуше охватила крепостные стены. Мост был крепкий, и толстые доски едва поскрипывали под ногами мастеровых.

— Выбрались, кажись, — с облегчением проговорил Силантий.

Дорога проходила через посад, который все еще не хотел засыпать и продолжал разделять с государем радость. Кое-где в окнах робкими мотыльками билось пламя свечи, в одном из дворов какой-то мужик пьяно и весело тянул удалую казачью песню, а ему в ответ сонно отозвалась корова и умолкла на самой высокой ноте, не дотянув своего отчаянного «му».

Нестер и Силантий оставили позади посады, и вышли на Можайскую дорогу. Они не чувствовали усталости, и рассвет показался им неожиданным. Сначала поредевшая малость тьма показала впереди небольшую деревушку: дома веселыми грибками разбежались по пригорку. Потом ночь выпустила дальний лес, а сама отодвинулась к горизонту и там умирала, проглоченная красной зарей. И все отчетливее и яснее стали проступать контуры вздремнувшей чащи: ручейка, особенно голосистого в этот ранний час; поляны, белой скатертью, выделяющейся на фоне темной сосновой чащи.

Наступил рассвет.

Вдруг Силантий увидел, что им навстречу шагает чернец. Он появился Из ниоткуда, словно был порождением прошлой ночи, ее грешным плодом; а возможно, это ночь укрылась в его темной пыльной рясе до следующего дня. Вот встряхнет монах одеянием, и темнота вновь постепенно окутает землю: сначала лес, потом ручеек, а затем и поляну.

Монах шел не спеша, чуть прихрамывая, без интереса поглядывая на приближающихся путников. Высоченный и сгорбленный, он походил на жердь, обряженную в монашеское платье. Вся фигура его выражала покорность, даже колени слегка согнуты, готовые продолжить прерванный разговор с Богом. Только взгляд у него был шальной и никак не хотел соответствовать униженному виду монаха.

Милостыню не подадите? — монах остановился как раз напротив Силантия и внимательно посмотрел на путника.

Силантий поежился: таким голосом не милостыню просить, а с кистенем на большой дороге стоять. И, глянув в открытую ладонь старца, опешил: ее избороздило множество линий и трещин, словно она принадлежала не монаху, полному сил, а пустыннику преклонных лет.

— Пойми, добрый человек, нет у нас ничего. С острога идем. То, что было, на прокорм пошло и караульщикам пришлось отдать, так что не обессудь.

— За что в остроге сидели, странники? — поинтересовался монах. — Неужто ограбили кого?

— Не грабили мы никого, мил человек. Служили мы на Монетном дворе у боярина Федора Воронцова, а тот вор оказался, монеты у себя в подворье делал. Вот за то и поплатились, что рядом с ним были.

— Ишь ты! Страдальцы, стало быть, — посочувствовал монах.

— Как есть страдальцы, — отозвался Нестер.

— А куда путь держите?

— Да сами еще не знаем, милой человек, видать, туда, куда глаза укажут.

— Хм… И не боитесь? Грабят сейчас на дорогах, а то и вовсе могут живота лишить. Вот выйдет такой, как я, да и отберет все! Вы про Яшку Хромого слышали?

— Как же не слыхать? Конечно, слыхали! Только видеть его не доводилось. Лютует он, говорят.

— Лютует, — печально соглашался монах. — Находит на него такое. — И, зыркнув бесовскими глазами, добавил — А ведь я и есть тот самый Яшка Хромой… Что? Испугались? — с довольным видом разглядывал он опешивших путников. — Эй, Балда, поди сюда! — И тотчас из кустов навстречу Нестеру шагнул детина величественного роста, огромный и лохматый, как медведь. — Обыщи-ка их. Чудится мне, что не сполна они исповедались перед монахом, может, под портками чего утаили?