— Еще целых четверть часа, — вырвалось у Жака. — Он уже миновал Бекурский лес, прошел полпути. Ах, как мучительно тянется время!
Машинист подошел к окну, потом обернулся и внезапно увидел, что Северина в одной сорочке стоит у кровати.
— А что, если нам взять лампу и спуститься вниз? — предложила она. — Осмотришь прихожую, выберешь для себя удобное место, я при тебе отопру дверь, и ты рассчитаешь силу удара.
Он вздрогнул и отшатнулся.
— Нет, нет! Никакой лампы!
— Да ведь мы ее после унесем. Но сейчас надо во всем хорошенько разобраться.
— Нет, нет! Ложись в постель.
Однако Северина не послушалась, больше того — она направилась прямо к нему, и на губах ее появилась при этом победоносная и властная улыбка женщины, которая понимает, что она желанна, и сознает свое могущество. Если она сейчас обовьет его руками, он, конечно же, уступит обаянию ее тела и сделает все, что она прикажет! И, стремясь окончательно подчинить себе любовника, она продолжала ласковым голосом:
— Что с тобой творится, дорогой? Можно подумать, ты боишься меня. Только я к тебе подойду, ты уже отстраняешься. Ты, видно, не понимаешь, как я нуждаюсь теперь в тебе, как важно мне ощущать, что ты здесь, рядом, что между нами — полное согласие навеки, слышишь, навеки!
Северина все приближалась, и Жак, пятясь, оказался у самого стола, дальше ему уже некуда было отступать, а она стояла перед ним, ярко освещенная лампой. Никогда еще Жак не видал ее такой: волосы молодой женщины были высоко подобраны, сорочка спустилась так низко, что открывала шею и грудь. Он задыхался, тщетно борясь с собой, но отвратительная дрожь уже охватывала его, кровь яростной волною кинулась ему в голову. Он все время помнил, что нож тут, на столе, позади него, он почти физически осязал его — надо было только протянуть руку!
Собрав последние силы, Жак пролепетал:
— Умоляю тебя, ляг…
Выходит, она не ошиблась — он дрожит потому, что хочет ее! И при этой мысли Северина ощутила гордость. Чего ради станет она его слушаться? В эту минуту ей хотелось, чтобы Жак любил ее так неистово, как только возможно, чтобы они оба обезумели от страсти! Гибким, кошачьим движением она еще теснее прильнула к нему.
— Обними же меня, дорогой… Обними крепче, как один только ты умеешь… Это придаст нам мужества… Да, мужества — ведь мы в нем нуждаемся! Мы должны предаваться любви не так, как все другие, а с куда большей страстью, раз уж мы идем на такое дело… Обними же меня от всего сердца, от всей души!
У Жака пересохло в горле, ему нечем было дышать. В голове у него нестерпимо гудело, он почти ничего не слышал; казалось, жгучее пламя лижет уши и затылок, жжет пятки, пронизывает все тело, в недрах его существа просыпался неукротимый зверь, неподвластный ему. Глядя на полуголую Северину, Жак словно пьянел, руки выходили у него из повиновения. А она с силой прижималась к нему голой грудью, выгибала нежную и белую, бесконечно соблазнительную шею; исходивший от нее душный и терпкий аромат вызывал в нем мучительное головокружение, все стремительно вертелось перед глазами, и воля — раздавленная и уничтоженная — окончательно покидала его.
— Обними же меня, дорогой, у нас остаются считанные минуты… Рубо сейчас явится. Если он шел быстро, то может постучаться каждую секунду… Заранее спуститься ты не хочешь, так хоть запомни хорошенько: когда я отопру, ты укроешься за дверью и, смотри же, не мешкай, а бей сразу, сразу, чтобы поскорее со всем этим покончить… Я так тебя люблю, мы будем бесконечно счастливы! Он — скверный человек, он меня истерзал, он — единственная помеха нашему счастью… Обними же меня, обними крепче, крепче! Возьми меня всю, я хочу раствориться в тебе без остатка!
— Обними, ну обними же меня…
Северина, запрокинув голову и еще больше открыв голую шею и грудь, с нежной мольбой потянулась к нему. И увидя — точно в отблеске пламени — эту белоснежную, зовущую плоть, он стремительно занес нож над головой. Сверкающее лезвие мелькнуло у нее перед глазами, и ошеломленная Северина в ужасе отшатнулась.
— Жак, господи, Жак!.. Меня? За что? За что?
Заскрежетав зубами, он молча накинулся на нее и после короткой борьбы прижал к кровати. Потерянная, беззащитная, в изодранной сорочке, она все еще пыталась уйти от удара.
— За что? Господи, за что?
Жак всадил ей нож в горло, и она навсегда умолкла. Нанося удар, он повернул оружие в ране, словно рука его повиновалась кровожадному инстинкту, — точно таким же ударом был убит старик Гранморен — нож вошел в горло в том же месте и с той же бешеной силой. Крикнула ли Северина? Жак этого так и не узнал. В тот самый миг, как вихрь, пронесся курьерский поезд из Парижа, пронесся с таким неистовым грохотом, что весь дом заходил ходуном; и она умерла, будто сраженная этим страшным порывом бури.
Остолбенев, Жак смотрел на Северину, распростертую у его ног, возле самой кровати. Грохочущий поезд уже исчезал вдали, в красной комнате стояла теперь гнетущая тишина, а он все смотрел и смотрел на убитую. На фоне красных обоев и красного полога возник и все ширился красный поток: кровь фонтаном била из шеи несчастной, струилась по ее груди и животу, сбегала к бедру, и тяжелые капли ударялись о паркет. Разорванная сорочка намокла. Он никогда бы не поверил, что в такой хрупкой женщине столько крови. И Жак не в силах был отвести взор от своей жертвы, смерть обезобразила ее миловидное, нежное и покорное личико, превратив его в застывшую маску невыразимого ужаса. Черные волосы Северины встали дыбом и походили теперь на мрачный пугающий шлем, выкованный из тьмы. Вылезшие из орбит светло-голубые глаза, казалось, все еще испуганно и растерянно вопрошали, стремясь проникнуть в зловещую тайну: «За что, за что он убил меня?» И чудилось, что Северину раздавила и уничтожила роковая неотвратимость убийства; кроткая и простодушная, вопреки всему, она была безвольной игрушкой судьбы, жизнь безжалостно втоптала ее в кровь и в грязь, она погибла, так ничего и не поняв.
Жак удивленно прислушался. Что это? Тяжелое сопение зверя, грозное хрюканье кабана, рыканье льва? И он тут же успокоился — нет, эти звуки вырывались из его собственной груди. Наконец-то он утолил свою ненасытную жажду, наконец-то убил! Да, убил! Им овладела неистовая радость, он весь содрогался от нестерпимого наслаждения, вечно мучившее его желание осуществилось! И Жака переполнило тщеславие самца, почуявшего себя безраздельным владыкой. Он убил женщину, теперь он овладел ею так, как давно уже стремился, он взял у нее все, даже жизнь! Ее нет больше, и она никогда уже не будет никому принадлежать. И тут его внезапно пронзило воспоминание о другом трупе, о трупе старика Гранморена, который он увидел в ту грозную ночь всего лишь в пятистах метрах отсюда. Да, это нежное, белое женское тело, все в красных полосах крови, точно так же походило на груду тряпья, на сломанного паяца, еще только недавно в нем билась жизнь, и вот под ударом ножа оно разом обмякло! Итак, свершилось. Он убил, и бездыханное тело недвижно лежит перед ним. Как и Гранморен, Северина тяжело рухнула наземь, но упала она не ничком, а навзничь, ноги ее были раздвинуты, левая рука прижата к груди, а правая согнута и словно наполовину вырвана из плеча. Ведь именно в ту ночь, когда сердце его колотилось с такой силой, будто хотело выпрыгнуть из груди, он дал себе слово — отважиться в свой черед, ибо при виде зарезанного человека в нем пробудилась похожая на похоть болезненная тяга к убийству. Надо только не трусить, уступить давнему желанию, вонзить нож! С тех пор в нем росло и крепло это свирепое стремление, и весь последний год Жак неумолимо шел к роковой развязке; даже когда он покоился на груди этой женщины, а она осыпала его поцелуями, в недрах его существа не прекращалась глухая работа; да, между обоими смертоубийствами существовала нерасторжимая связь, казалось, первое с неумолимой логикой привело ко второму.