Ничего не ответив, Жак только сильнее сжал Северину в объятиях, точно хотел таким образом выразить все то, о чем не говорил, — свое волнение, свое искреннее желание неизменно быть добрым с нею, неистовую страсть, которую она по-прежнему в нем будила. Подумать только, а ведь всего минуту назад он жаждал убить Северину! Не погаси она лампу, он, без сомнения, задушил бы ее. Никогда он не избавится от своего ужасного недуга, припадки болезни начинаются у него без всякой видимой причины, он и сам не в состоянии понять и объяснить почему! Взять хотя бы нынешний вечер, ведь она хранит ему верность, так доверчиво и пылко тянется к нему! Или, быть может, чем больше она его любит, тем яростнее он к ней вожделеет? Видно, подчиняясь ужасному древнему инстинкту самца, он жаждет уничтожить ее! Ведь мертвая, она будет принадлежать только ему да сырой земле!

— Скажи, дорогой, почему мне так страшно? Но знаешь ли ты, что мне грозит?

— Не тревожься, не надо, ничто тебе не грозит.

— Бывают минуты, когда я просто содрогаюсь от ужаса. Меня все время подстерегает опасность, не знаю, какая именно, но она тут, рядом… Почему мне так страшно?

— Нет, нет, не бойся… Ведь я люблю тебя и никому не позволю причинить тебе зло… Разве ты сама не чувствуешь, как нам хорошо в объятиях друг у друга.

Их затопила волна нежности, и они умолкли.

— Ах, дорогой, — вкрадчиво продолжала Северина едва слышным шепотом, — ты только подумай, нас ожидала бы впереди бесконечная вереница таких ночей, как сегодня, ночей, когда бы мы сливались вместе и ощущали бы себя единым существом… Мы продали бы этот дом и уехали бы с вырученными деньгами в Америку, где тебя все еще ждет приятель… Каждый день, ложась в постель, я мысленно представляю себе, как бы мы там жили… Ведь тогда все вечера походили бы на нынешний. Ты б обладал мною, я безраздельно принадлежала бы тебе, а потом мы засыпали бы рядом, не разжимая объятий… Но ты не можешь решиться, знаю. И если я говорю об этом, то не потому, что хочу тебя огорчить, нет, слова, помимо воли, рвутся из груди.

И, как это уже часто бывало, в душе Жака вдруг окрепла решимость: надо убить Рубо, чтобы не убивать Северину! И на сей раз — как прежде — ему казалось, будто его решение твердо и непоколебимо.

— До сих пор я не мог, — шепнул он, — но теперь сумею! Разве я не обещал тебе?

Северина слабо запротестовала:

— Нет, не надо обещать, прошу тебя… Ведь потом, когда мужество тебе изменяет, мы только еще больше расстраиваемся. И к тому же — все это очень страшно. Не надо, нет-нет, не надо!

— Нет, нужно! Ты отлично понимаешь. Именно потому, что это необходимо, я и найду в себе силы… Я сам собирался говорить с тобой, вот давай и поговорим сейчас, ведь мы тут одни, никто нам не помешает, только в темноте и можно обсуждать подобные вещи.

Северина покорилась, она тяжело дышала, и сердце ее стучало с такой силой, что Жаку почудилось, будто эти гулкие удары отдаются у него в груди.

— Господи, я настаивала только потому, что в глубине души понимала: ничего не выйдет… Теперь же, когда ты твердо решился, у меня не будет ни минуты покоя.

Вокруг стояла скорбная тишина пустынного и дикого края. Любовникам было жарко, их сплетенные в тесном объятии тела повлажнели от пота.

Жак быстро и нежно прикасался губами к шее Северины, возле самого подбородка; наконец она снова заговорила журчащим шепотом:

— Надо будет заманить его сюда… Да, да, я вызову его под каким-нибудь предлогом. Еще не знаю, под каким именно. Потом решим… А ты спрячешься тут и дождешься, ладно?.. Все пойдет как по маслу, здесь нам никто не помешает… Так мы и поступим, хорошо?

По-прежнему осыпая поцелуями ее шею и грудь, он послушно соглашался:

— Да, да.

Но Северина с необыкновенной рассудительностью старательно взвешивала все «за» и «против»; по мере того как план действий созревал у нее в голове, она вносила в него все новые и новые поправки.

— Знаешь, дорогой, будет очень глупо, если мы станем действовать недостаточно осмотрительно. Коли все обернется так, что нас на следующий же день арестуют, то, по мне, лучше не связываться… Послушай, я когда-то читала, уж не помню где, — должно быть, в каком-нибудь романе, — что всего лучше избавиться от человека таким способом, чтобы это смахивало на самоубийство… С некоторых пор Рубо ведет себя очень странно, он подавлен, угрюм, и никого не поразит, когда вдруг станет известно, что он приехал в Круа-де-Мофра и покончил тут счеты с жизнью. Все дело в том, чтобы ни у кого не возникло сомнений, что это самоубийство… Ведь так?

— Да, конечно.

Северина продолжала вслух обдумывать все подробности; Жак, припав губами к груди молодой женщины, с такой страстью целовал ее, что она слегка задыхалась.

— Надо убрать его так, чтобы не осталось следов… Слушай, что я придумала! Допустим, рана у него будет на шее, тогда мы вдвоем вытащим труп из дома и положим поперек полотна. Понимаешь? Опустим голову Рубо прямо на рельс, и первый же поезд его обезглавит. Пусть потом разбираются: ведь шея-то у него будет вся искромсана, никакой раны не различишь, ничего!.. Здорово придумано, а?

— Да, лучше и не придумаешь.

Оба оживились, Северина даже повеселела, она гордилась собственной сообразительностью. Жак нетерпеливо привлек ее к себе, и по телу молодой женщины пробежал трепет.

— Нет, пусти, обожди немного… Видишь ли, дорогой, мы еще не все предусмотрели. Если мы останемся тут вдвоем, то версия о самоубийстве может, чего доброго, показаться подозрительной. Тебе придется уехать. Понимаешь? Завтра ты и отправишься, причем совершенно открыто, чтобы Кабюш и Мизар видели и, если понадобится, могли подтвердить. Ты сядешь в поезд в Барантене, в Руане под каким-нибудь благовидным предлогом сойдешь, а затем, под покровом ночи, возвратишься, я впущу тебя через черный ход. Отсюда до Руана всего четыре лье, ты за три часа обернешься… На этот раз я все предусмотрела. Если ты согласен, ему — конец.

— Да, я согласен, и ему — конец!

Теперь он уже не целовал ее, лежал неподвижно и размышлял. Снова наступило молчание, и оба, не шевелясь, замерли в объятиях друг друга, казалось, они обессилели при одной мысли о том, что готовились совершить и что отныне представлялось им уже неизбежным. Затем они медленно возвратились к действительности и сплелись еще теснее, так что едва не задохнулись, потом Северина словно опомнилась и разжала руки.

— Постой! А под каким предлогом нам заманить его? Рубо дежурит до шести вечера, стало быть, может выехать из Гавра только в восемь, а сюда попадет к десяти. Тем лучше!.. Кстати, Мизар сказал мне, что объявился покупатель на дом, он прибудет в Круа-де-Мофра послезавтра утром. Так вот, завтра, как встану, пошлю Рубо депешу о том, что его присутствие здесь необходимо. Он приедет вечером. А ты отправишься засветло и успеешь возвратиться еще до него. Ночи стоят темные, луны нет, нам ничто не помешает… Все складывается на редкость удачно.

— Да, на редкость удачно.

И тут, охваченные неистовым желанием, они предались страсти. Когда любовники наконец уснули, так и не разжав объятий, вокруг стояла гробовая тишина, до утра было еще далеко, на небе едва брезжила полоска зари, и мрак по-прежнему окутывал Северину и Жака своим черным плащом, скрывая их даже друг от друга. Машинист проспал до десяти утра тяжело, без сновидений; открыв глаза, он не увидел молодой женщины — она одевалась в своей комнате по другую сторону площадки. В окно вливались яркие солнечные лучи, они воспламеняли красный полог кровати, красную обивку на стенах, и комната, казалось, полыхала огнем; дом содрогался от грохота промчавшегося мимо поезда. Должно быть, шум-то и разбудил Жака. Ослепленный, он, щурясь, смотрел на солнце, на красные потоки света, и тут все вспомнил: итак, решено, нынче ночью, когда этот огромный пылающий шар закатится, он убьет Рубо!

События в тот день развертывались так, как задумали Северина и Жак. Еще до завтрака она попросила Мизара сходить в Дуанвиль и отправить оттуда депешу Рубо; а часа в три Жак в присутствии Кабюша начал готовиться к отъезду. Когда он вышел из дому, чтобы поспеть к поезду, отправлявшемуся из Барантена в четыре пятнадцать пополудни, каменолом от нечего делать отправился с ним на станцию: его тайно тянуло к машинисту, словно, находясь рядом с любовником, он тем самым приближался к женщине, которую страстно желал. В Руан Жак прибыл без двадцати пять; сойдя с поезда, он направился на помещавшийся у самого вокзала постоялый двор, который содержала его землячка. Он сказал ей, что на следующий день хочет повидать кой-кого из товарищей, а потом отправится в Париж, где и приступит к своим обязанностям. Жак пожаловался, что очень устал, как видно, переоценил свои силы; уже в шесть часов он ушел спать к себе в комнату, которую предусмотрительно выбрал на первом этаже, — окно ее выходило в пустынный переулок. Десять минут спустя он осторожно выбрался из окошка, позаботившись так притворить ставень, чтобы можно было тем же способом незаметно вновь проникнуть в комнату, и быстро зашагал по дороге в Круа-де-Мофра.