Северина содрогнулась.

— Замолчи, слышишь, замолчи! Ты меня с ума сведешь!

И вышла из комнаты; Жак услышал, как она спускается по лестнице к Доверию. Сам он по-прежнему сидел у окна и, забыв обо всем на свете, не отрываясь, глядел то на домик путевого сторожа с высоким колодцем, то на маленькую дощатую будку, где Мизар, казалось, клевал носом, машинально выполняя свои однообразные и монотонные обязанности. Проходили часы, а Жак все не отводил глаз от окна, как будто упорно, хотя и тщетно, бился над разгадкой какой-то непостижимой тайны, над проблемой, от решения которой зависела его жизнь.

Он не уставал наблюдать за Мизаром: этот жалкий сморчок с мертвенно-бледным лицом, этот чахоточный, которого постоянно мучил кашель, все-таки умудрился отравить жену, одержал верх над такой сильной женщиной, исподволь подточил ее силы, как жучок подтачивает дерево. Должно быть, все последние годы, дежуря от зари до зари в своей будке, он вынашивал в голове жестокий план. Раздавался электрический звонок, возвещавший о приближении поезда, Мизар выходил на полотно и трубил в рожок; состав удалялся, и путевой сторож сигналом перекрывал путь, а затем нажимал одну за другой две кнопки, ставя в известность следующий пост о том, что туда вышел поезд, а предыдущий пост — о том, что путь свободен, и все это он проделывал механически, повинуясь многолетней привычке, действуя бездумно, как автомат. Неграмотный и тупой, он за всю жизнь не прочел и строчки; когда сигнальные аппараты молчали, он сидел, свесив руки, и глядел прямо перед собою мутными глазами. Мизар почти не вылезал из сторожки, от скуки он старался как можно дольше растягивать свой завтрак. Потом опять впадал в привычное оцепенение и сидел так без единой мысли в голове, вяло борясь с сонной одурью, а порою и попросту засыпал с открытыми глазами. Ночью, боясь уступить неодолимой дремоте, он то и дело вскакивал и принимался ходить, нетвердо ступая, точно пьяный. И борьба с женой — тайный поединок из-за припрятанной ею тысячи франков, которой должен был завладеть оставшийся в живых, — долгие месяцы всецело занимала окостеневший ум этого одичавшего человека. Что бы ни делал Мизар — трубил ли в рожок или подавал электрические сигналы, охраняя тем самым безопасность тысяч пассажиров, — он неизменно думал о том, подействовал ли уже яд на его жену, и когда он неподвижно сидел, свесив руки и сонно хлопая глазами, то также думал об этом. Вот что копошилось в его голове: он доконает Фази, перероет все вокруг, но отыщет деньги, завладеет ими!

И ныне Жак с удивлением обнаруживал, что Мизар нисколько не переменился. Стало быть, можно убить и не терзаться этим, и жить, как прежде! После лихорадочного возбуждения первых дней путевой сторож снова впал в обычную вялость, — хилый от природы, боявшийся всяких потрясений, он прикидывался тихоней. В сущности, хотя он и извел жену, верх-то взяла она, а он остался в дураках, перевернул весь дом, но ничего не нашел, ни сантима! На землистом лице Мизара жили только глаза — тревожные, рыскающие, они говорили о снедавшем его беспокойстве. Перед ним неотступно стояли вылезшие из орбит глаза покойницы, и ему чудилось, будто она с ужасной издевательской усмешкой твердит: «Ищи! Ищи!» И Мизар искал, мозг его отныне не знал ни минуты покоя, без передышки он мучительно думал, думал о том, куда Фази могла запрятать кубышку, перебирал в уме предполагаемые тайники, отбрасывал те, которые уже успел перерыть; его кидало в жар, едва он вспоминал о каком-нибудь новом укромном местечке, он буквально Сгорал от нетерпения, бросал все дела и бежал туда… Но тщетно! То была его кара, мучительная кара, нестерпимая пытка; в конце концов Мизар вовсе перестал спать, он не мог ни на минуту сомкнуть глаз и, против воли, тупо думал все о том же, навязчивая мысль стучала в его мозгу, как громко тикающие часы! Трубя в рожок — один раз, когда поезд шел к Гавру, и два раза, когда поезд шел к Парижу, — Мизар мысленно искал; подчиняясь приказам электрических звонков или нажимая на кнопки сигнальных аппаратов, перекрывая либо разрешая движение, он искал, искал непрерывно и исступленно, искал днем — в часы вынужденного безделья, в промежутке между поездами, искал ночью — когда, борясь с мучительной дремотой, он, сидя в дощатой будке, затерянной в глухом молчании пустынного и мрачного края, ощущал себя изгнанником, заброшенным на край света. Тетка Дюклу, приставленная теперь к шлагбауму, горела желанием женить на себе Мизара, вот почему она всячески обхаживала его, и ее сильно беспокоило, что он по ночам совершенно не спит.

Однажды ночью Жак, который уже начал передвигаться по комнате, поднялся с постели и подошел к окну; выглянув наружу, он увидел, что в домике путевого сторожа кто-то ходит взад и вперед с зажженным фонарем, — должно быть, Мизар продолжал поиски. На следующий день с наступлением темноты машинист снова занял свой наблюдательный пост у окна, и тут он с удивлением заметил на дороге, прямо под окнами соседней комнаты, где спала Северина, какую-то темную высокую фигуру; приглядевшись, Жак узнал Кабюша. И это — Жак бы и сам не мог бы сказать почему — не только не рассердило его, но даже наполнило печалью и сочувствием к незадачливому верзиле: вот бедняга, стоит покорно на улице, как верный пес! Странное дело, ведь Северину, по правде сказать, и красивой-то не назовешь! Но ее хрупкая, стройная фигурка, густые черные волосы и светло-голубые глаза, видно, таят в себе властное очарование, если даже такой дикарь, как Кабюш, этот нескладный детина, настолько увлекся ею, что торчит по ночам под дверьми, точно трепещущий от страсти мальчишка! И Жаку вспомнилось то, чему он прежде не придавал значения: с какой готовностью каменолом помогал Северине, с каким рабским обожанием заглядывал ей в глаза. Да, разумеется, Кабюш любит, страстно желает ее! Наутро Жак принялся следить за великаном, помогавшим молодой женщине оправлять постель, он заметил, как тот украдкой подобрал шпильку, выскользнувшую из волос Северины, но не возвратил, а зажал в кулаке. И Жак невольно подумал о собственных терзаниях, о муках, какие причиняла ему страсть, обо всем темном и ужасном, что опять воскресало в его душе по мере того, как к нему возвращались силы.

Прошло еще два дня; со времени крушения миновала уже неделя, и, как предвидел врач, можно было надеяться, что Жак и Анри вскоре приступят к работе. Однажды утром машинист, сидевший, по обыкновению, у окна, увидел Пеке, проезжавшего мимо на новехоньком паровозе; кочегар помахал рукой, словно приглашая присоединиться к нему. Однако Жак не спешил, теперь его удерживала в Круа-де-Мофра вновь проснувшаяся страсть к Северине и тревожное ожидание чего-то рокового, чему суждено было произойти. В тот день до него опять донеслись с нижнего этажа раскаты юного и звонкого смеха, веселые голоса девушек — теперь печальное жилище походило на шумный и оживленный пансион в часы перемены. Жак понял, что вновь приехали сестры Довернь. Он ничего не стал говорить Северине, впрочем, она весь день пропадала внизу и заглянула к нему лишь на пять минут. Потом, к вечеру, в доме вновь воцарилась гробовая тишина. И когда — серьезная, чуть бледная — Северина вошла в комнату Жака, он пристально поглядел на нее и спросил:

— Ну, как, уехал? Сестры увезли его?

Она односложно ответила:

— Да.

— И мы наконец одни? Совершенно одни?

— Совершенно одни… Завтра нам придется расстаться, я возвращаюсь в Гавр. Пожили в пустыне — и довольно.

Он по-прежнему смотрел на нее, натянуто улыбаясь. Потом решился:

— Тебе жаль, что он уехал? Да?

Молодая женщина вздрогнула от неожиданности и собралась было запротестовать, но Жак остановил ее:

— Я не ищу с тобой ссоры. Сама видишь — я не ревнив. Однажды ты мне сказала: «Если я тебе буду неверна, убей меня!» Но разве я похож на человека, замышляющего убить свою возлюбленную?.. Однако признайся сама, ведь ты в последние дни оттуда не вылезала. Со мной проводила считанные минуты. И под конец мне вспомнились слова Рубо: он утверждал, что в один прекрасный день ты сойдешься с этим малым, и не ради удовольствия, а только для того, чтобы испытать что-то новое.